– Это-то меня более всего и смущает. Я видел ее во младенчестве, в возрасте трех недель от рождения. Там были колоссальные задатки. Я не мог ошибиться.

Это было одно из самых ярких воспоминаний в жизни Глашатая Ночи. Серый город, в зимнюю пору погруженный в прохладные, липкие перины туманов. Серый замок, грубый камень, темная резная мебель, выцветшие полотна знамен на стенах, штопаные гобелены, чумазая прислуга, сующая везде свой нос. Крошечный гробик в семейном склепе. Бледная, полуживая женщина, погребенная под горой одеял в жарко натопленной спальне. Звероподобный лорд Роггур. И в затянутой заморским тюлем колыбельке спящий младенец. Это для всех остальных людей, в том числе и для измученной тяжкими родами матери невзрачное краснолицее существо, а для Глашатая Ночи – ужасное и прекрасное чудо. Девочка приоткрыла бессмысленные глазенки мутного синеватого оттенка, свойственного младенцам, а Шафф внутренне содрогнулся, увидев тень ее грядущего могущества и силы.

И вот спустя почти тридцать лет он снова заглянул в те же глаза. И в их непроглядной тьме, на самом дне бездонного колодца души Воплощенной едва заметной искоркой тлел крошечный огонек Дара. Охотился за акулой-крией, а поймал кильку, ловил снежного барса, а схватил за хвост помойную кошку.

– Подозрительная история, – задумчиво молвил Шафф. – Если бы я специально не настроился на Воплощенное Проклятие и не почувствовал его в этой женщине, то ни за что не поверил бы, что эта несчастная ведьма…

– Я тоже не поверил Кебрижу, – согласился Ноэль. – Однако решил проверить и убедился в своей правоте. В моем сне была именно она.

– Сдается мне, что здесь замешан Познаватель. Не зря он вертелся вокруг Джасс’линн.

– И каким образом он мог повлиять? – озабоченно спросил молодой волшебник. – Разве можно связать и спрятать Силу?

– Кто их знает, этих Познавателей? Зная Истинное Имя, можно творить настоящие чудеса, которые никому не под силу, – гневно щурясь, прошелестел Шафф, практически не разжимая губ.

С мыслью о том, что в мире есть кто-то неизмеримо более могущественный, чем он сам, Глашатай Ночи умудрился смириться и не скрипеть зубами от злости и зависти, когда вспоминал об этом прискорбном факте. А вот к тому, что существует что-то недоступное его пониманию, нужно было еще привыкать. Живой и ныне здравствующий Познаватель не укладывался в сознание Шаффа достаточно безболезненно, чтобы не вызывать ощущение кровной обиды на судьбу и мироздание.

А что же Ноэль Хиссанд? Он тоже ревновал, но не к Силе, а к женщине. И это чувство удручало молодого волшебника еще сильнее. Маг Облачного Дома зачастую только тем и отличался от обычного вольного колдуна, что умел направлять все помыслы на достижение высших целей, на самосовершенствование, а не распыляться на обычные человеческие страсти-мордасти. Силу любви следовало направлять в конструктивное русло и не уподобляться распаленному желанием самцу неразумного животного. И паче того – не смешивать чувственное удовольствие с профессиональным долгом. Одним словом, Ноэль испытывал мучительный стыд и мечтал только о том, чтобы никто из Избранных, особенно Ар’ара, не узнал ничего о далмарской ночи. И еще сильнее стыдился своего желания повторить эту ночь снова…

Никто не обратил внимания на кучу рваных пыльных тряпок, брошенных в грязном закоулке между складом с овечьей шерстью и конторой перекупщика, и уж тем более никто не посмотрел на существо, которое свернулось калачиком под тряпьем. Очередная жертва шоши, не получившая новой порции зелья, или пьяная потаскуха, или грязная бродяжка, сморенная весенним солнышком. К вечеру у Джасс совершенно не осталось сил, а желание сопротивляться обстоятельствам кончилось еще раньше. Когда совсем стемнело, пришла собака. Обычная дворняжка неистребимой «породы» желтых базарных собак, стая которых обязательно водится на любом торжище, в каждом порту и на всякой помойке. Темные ушки торчком, хвост бубликом и мудрые глаза твари, познавшей добро и зло этого мира.

– Привет, собака, – спокойно сказала Джасс.

– Привет, женщина, – так же невозмутимо ответила собака, присаживаясь рядом.

– Тебя можно погладить?

– Не стоит, – усмехнулась собака, скаля острые белые клыки.

– Ты пришла меня укусить?

– А тебя за сегодня еще никто не успел как следует укусить? – удивилась псина.

– Успели. Еще как, – пожаловалась Джасс, показывая с трудом гнущиеся пальцы.

– Вижу. Лежишь совсем дохлая.

– Пока нет, но скоро стану дохлой.

– Что так?

– Убьют меня. Колдуны проклятые, – чуть ли не всхлипнула женщина от жгучей жалости к себе.

– А ты им не давайся, – бодро посоветовала дворняжка.

– Не могу. Я совсем одна осталась. Ни денег, ни оружия, ни друзей.

Собака с нескрываемым наслаждением почесала себя за ухом.

– Ну-у-у-у! Такое у нас сплошь и рядом. Возьми хоть меня…

И Джасс услышала обычную историю бродячей дворняги: путь от крошечного слепого щеночка до главной суки в стае. Поучительная была история, ничего не скажешь.

– Тебе проще, ты собака. От тебя Облачному Дому ничего не нужно… Вот почему так несправедливо получается? Одни люди рождаются, живут и умирают, и все на одном месте, в своем городе, в своей деревне. А тут… вся жизнь – одно сплошное бегство. Погоня сменяется погоней, и невозможно нигде спрятаться, ни за городской стеной, ни за морем. Почему так поступили именно со мной?

– Справедливости нет, – заметила собака.

– Очень знакомые слова… – подозрительно пробормотала Джасс. – У тебя, случаем, знакомого эльфа нет? Со шрамами на лице.

– Все может быть, – уклончиво сказала та.

– Темнишь. Я ведь не спрашиваю, отчего ты вдруг заговорила человеческим голосом.

– Это – разные вещи, женщина…

Взошла луна Сирин и растворила в своем сиянии силуэт хвостатой собеседницы, невесомой рукой провела по тяжелым векам Джасс, почти так, как это делал один знакомый эльф, когда хотел сказать что-то важное. Нет, не тот, что со шрамами. Другой. Чья платиновая грива сияет ярче лунного света на воде, чьи синие глаза полны отчаяния и тревоги…

«Не смей сдаваться, Джасс! Только не сейчас!»

«А когда? Завтра? Ярим, я смертельно устала. Я устала бояться, я устала бегать, я устала от погонь, от собственной отваги и живучести. Я хуже этой дворняжки. Она – главная в стае, у нее нора и щенки. А что есть у меня?.. И вообще, ты мне снишься».

«Хрен я тебе снюсь, дура! Ты моя единственная надежда…»

Течет, разливается призрачный свет грядущей зари, сочится во все щели, изгоняя ночные сумерки…

Тот, другой, который со шрамами, обычно и просыпался на заре, подчиняясь естественному ритму жизни. Его теплая рука осторожно выскальзывала из ее ладони, но не сразу, а сначала аккуратно сложив ее пальцы в детский уютный кулачок. И от этого прикосновения она засыпала еще крепче, успевая поймать самый сладкий последний утренний сон за пушистый хвост…

– Чего разлеглась, шалава подзаборная? Проваливай!

– А! Да! Сейчас!

Джасс успела перекатиться на другой бок, избегая нового тычка в бок. Ребра ей еще пригодятся. Пошатываясь и упорно продолжая изображать похмельную шлюху, бывшая кераганская ведьма отправилась к причалам. Одно радовало – руки ее уже слушались как прежде.

Несколько удачных мазков грязью по лицу – и тряпка, насильно разлученная со старой шваброй, совершенно изменила облик беглянки. Спасибо сестрам-хатами за уроки маскировки. Теперь между рядами складов шла не сильно трезвая и уже не молодая тетка. Темные патлы торчали в разные стороны, и она то и дело пыталась прилепить их к грязному лбу, матерясь и вспоминая всех сущих демонов, коим доводилась, если судить по ее словам, не то дочкой, не то сводной сестрой.

У причалов Джасс смешалась с разноголосой, пестрой толпой торговцев, носильщиков, моряков, солдат и просто бродяг, толкавшихся без всякого дела. Она пристроилась к самому горластому вербовщику, который уговаривал окружавших его босяков отправиться на строительство оросительных каналов в устье Бейш. В другое время Джасс, разумеется, посмеялась бы над наивным мужичьем, клюющим на дармовую еду и большую плату, обещаемую голосистым молодцем. На самом деле в устье Бейш свирепствовала дизентерия и лихорадка, косившая рабочих, регулярно уполовинивая армию строителей. Нетрезвую тетку толкали локтями праздные и заинтересованные слушатели. Однако сейчас ее мысли были заняты совсем другим.