«Не знаю толком. Может, из-за бабы… Не, вряд ли из-за бабы-то… Из-за фальшака очередного. Они ж все там сидели в этой мастёре и гнали фальшаки. Вся эта компания «золоторуких», все эти левши — активно блох ковали. Народ-то забогател стремительно. На реставрацию было много заказов, а вслед за реставрацией начинаются заказы на фальшаки…»

Этот «период Реставрации» я, конечно, помнила. Там были иконы, картины какие-то… Иногда мебель появлялась. Я однажды даже помогала из шпона розочки для столика «маркетри» вырезать. Лепестки и листочки. Шпон разноцветный, это было как в кружке «Умелые руки»… по трафарету. Даже мне доверили. И отдельно приходил Линас и отливал ангелов бронзовых… Еще были старинные макеты музейные… рисунки… Я помню, там сидела девка, та, для которой Табачник стул принес, и раскрашивала акварелью прозрачно так — старинные гравюры… Они еще спорили, то ли Немков, то ли Немчинов говорил, что это надо пастелью, а она настаивала, что нет, только акварель, и раскрашивала прямо по альбому, у нее был альбом с такими же гравюрами, это были виды Санкт-Петербурга…

«Миш, но почему именно Кит? Остальных никого…»

«Потому что он был, типа, самостоятельный. Остальные все работали на определенных людей. И все это уходило далеко, куда-то в Грузию… не знаю точно. А у него появился вдруг свой клиент. Как раз здесь, в «Европе», он с ним встречался. Ну хрена ж теперь восстановишь, что там случилось. Ну вроде это были другие бабки. И соответственно, другие правила. Он что-то там закосячил, что-то ушло за кордон, и оказалось, что хорошие люди попали. На такие серьезные зеленые бабки. Я не в курсах толком, но история примерно такая… Да ведь когда его убили, ты уж и не жила с ним? Ты уж вся была в этом своем следующем… кто там был? Король Джаза?»

«Призрак Оперы… Был Призрак Оперы. Это уж навсегда».

Потом мы опять сидели внизу, в кафетерии, который теперь назывался «лоунж».

Опять болтали и вспоминали прошлое. Какое-то уже другое прошлое, то ли следующее, то ли предыдущее… До хуя, оказывается, накопилось этого прошлого.

Миша загрустил…

«Ты не меняешься… Аня, почему ты не меняешься?»

«Да я менялась в середине. В тридцать, в тридцать пять. А после сорока опять как-то похудела… Это старость. Конец цветущести».

«Старость твоя похожа на юность. Ноги вон опять как макаронины стали. И лицо точно такое, как тогда. Давай, поедем со мной… Мне там одиноко…»

«Эй, не богарть зет джойнт, френд, пыхнул, передай товарищу… Я зато желание придумала: хочу на крышу Малегота. Как тогда. Помнишь, мы летом любили туда выходить ночью… С крыши мастёры можно было легко перелезть…»

«Ну, это хуйня-желание. Даже не интересно, там щас, наверное, кровельщики работают. И скользко. Да запросто».

«Нет, не запросто. В Малегот сейчас вообще не пройти. Там суперохранная система».

«МНЕ не пройти? Ты шутишь?»

Последняя перед отъездом Мишина должность называлась «младший администратор Малого государственного оперного театра» — того самого, который в народе называли Малегот — чуть искаженная аббревиатура.

Теперь театр назывался Михайловский.

«Там теперь вообще карточная система входа. Электронные карточки. Еще и разного вида. Одним можно ходить в одни места, другим — в другие, большинству можно ходить не всюду. Есть карточка «вездеход», по ней можно всюду ходить. В общем, если ты всемогущ, выведи меня на нашу крышу, такая моя мечта. Выведешь на крышу — поеду с тобой в Лондон».

«Легко, Аня, легко! Хочешь на крышу — выйдем на крышу, будет тебе Призрак Оперы, споем: "Я сам себе и солнце и луна… inside your mind!"»

Я даже не верила, что это возможно.

Но вот же — мы стоим на ТОЙ самой крыше.

Вошли в театр как зрители. И прямо в пальто нырнули куда-то, в потайную дверцу, он открыл карточкой, попали на потайную лестницу и долго шли по ней, и потом спрятались в какую-то потайную комнатку. Нужно было ждать, пока кончится спектакль и все уйдут.

Все было сложно. Там, в театре, были еще и бабушки-билетерши — бдительные, но были еще и охранники с электрошокерами.

Театр при новом директоре по степени охраны напоминал военный завод времен совка. Бакалейщиков оказался реальный герой. Он где-то надыбал карточку «вездеход».

А про потайные дверцы и комнатки он помнил.

«Как ты помнишь? Столько лет…»

«Вообще-то я рассеянный стал».

«Это от травы».

«Ну да, и вот и Света так говорила. А чего-то вот типа ненужное, наоборот, помню».

«На хер ты куришь траву с утра…»

В потайной комнатке пока сидели, опять вспомнили эту малооперную жизнь.

Я-то была питерская, и Миша Бакалейщиков тоже.

А вся компания художников — из когда-то, сто лет назад, приехавших и поступивших на «худпост» в Театральный.

Они все были друзья еще по общаге.

Немков, Немцов и Немчинов были уралосибирские люди, а Табачник и Пасечник — западноукраинские.

Хотя Немчинов был казанский татарин. Это вспомнил Миша.

Почему он так все помнит? Он же курит траву с утра…

Потом мы пошли по тайной лесенке дальше и вышли на крышу.

Как тогда. Только тогда обычно было лето и белая ночь.

Зимой как-то и в голову не приходило по крышам лазить.

Зимой мы были на крыше впервые.

Ветра не было.

Холода не было.

«А хули; почти плюс два сегодня…»

Не было завораживающей красоты Петербурга.

Не было гиперборейского льда.

Кругом лило, хлюпало, чавкало…

На площади лежали ошметки черного снега.

«Осторожнее, Аня, не поскользнись…»

«Да тут нету льда. Все растаяло. Иди сюда, я тебе покажу что-то, иди давай, да перешагни ты эти балясины, иначе не увидишь…»

Там был такой ампирный мини-заборчик ниже колен, и за ним еще кусочек, метра в полтора, ничем не защищенной крыши — вот с него было больше видно.

Бакалейщиков совершенно охуел от вида с этой крыши, на эту страшную площадь, засранную такими черными буранами и хлябями… Хотя, по-моему, все равно красиво. Но такое вообще… жуткое зрелище. От Петербурга ждешь чего-то другого. Даже зимой…

Он произнес монолог. Вполне классический.

Про то, какие мы все козлы, что тут живем.

Он стоял на краю крыши в развевающемся черном пальто и кричал почти истерически… плащ его бился, как альмавива, и шарф его метался красным знаменем…

«Вся ваша жизнь тут — ебаная достоевщина! Одна такая большая Царь-Жопа имени Настасьи Филипповны! Унижение паче гордости. Якобы тут красота. Аня, какая тут, на хер, красота? Аня, тут гниль, он гниет, этот факин Питер, понимаешь… гниет не хуже Венеции… только Венеция гниет цивилизованно, а это Порождение Хуйни гниет на свободе — на просторах Севера. И тут ничо не помешает сгнить ему на хер, ни Юнеско там, ни Захуеско… Снег, Аня, должен быть белый! Белый, понимаешь? Это медведь бывает белый и бурый. И нормально. А снегу положено быть белым! И только! Тут царство ебаной чернухи. Тут сплошной факин, факин, факин ебаный нуар!»

Сердце у меня стучало. И мысли стучали. От страха.

«Он — раскоординнрованный. Он курит траву с утра. Он не успеет. Не зацепится. Не схватится за меня».

Я толкнула его резко, двумя руками в спину — вперед.

Он не успел зацепиться. Не схватился. Ничего не было КАК В КИНО.

Не надо было бить его ботинком по пальцам и видеть его глаза.

Этого бы я, наверное, не выдержала.

Полетел вниз как миленький, с криком.

Всмятку. Вдребезги.

Не хуй курить траву с утра.