— Наверное, нам пора, — сказала она.

Он кивнул, попросил счет; когда прошли мимо альфа-самцов, писатель отвернулся, а спустя несколько мгновений подумал, что нельзя было просто так мимо проходить, и ощутил первобытную досаду.

Девушку он не хотел, а хотела ли девушка его — ему было неинтересно. Воткнуть что-нибудь острое в плечо альфа-гиганта следовало не ради девушки, а ради себя. Писатель вырос в маленьком фабричном городе и с ранней юности знал, что сидящая за чужим столом девушка — это чужая девушка. Неважно, кто она, с кем пришла и с кем уйдет. Важно, кто в данный момент ей наливает. Эту простую мысль следовало донести до альфа-болванов, желательно при помощи удара по голове. Но писатель не ударил, даже взгляда не послал. Испугался. Благоразумно решил не искать приключений.

У благоразумия отвратительное послевкусие, грустно подумал он, влез на верхнюю полку и отвернулся к стене. Новая знакомая, вернувшись из туалета, желала продолжить разговор, проснувшийся сосед вяло вступил в беседу, речь пошла о любви (а о чем еще); писатель с облечением подумал, что девчонка просто любит болтать, и заснул.

Отель находился в пяти минутах пешком от вокзала. Писатель уже несколько раз останавливался в этом отеле, и когда жена попросила рекомендовать приличное место — он не только назвал адрес, но и сам позвонил, забронировал номер. Тот, в котором обычно жил сам. Напомнил, что он постоянный клиент, — ему тут же все сделали. Мини-отель принадлежал, судя по всему, толковым людям, персонал был доброжелателен и ценил постоянных клиентов. А писатель ценил тех, кто его ценит, пусть не в качестве писателя, но хотя бы в качестве постоянного клиента.

Частная гостиница на пять номеров, бывшая коммунальная квартира в обычном жилом доме, — нет, не в обычном, в настоящем, классическом питерском доме, с чередой немилосердно закатанных в асфальт дворов-колодцев, соединенных сумрачными арками. Железные крыши, гулкие лестницы — специальная экзотика для тех, кто понимает. За углом — сразу три местных кафе, каждое со своим колоритом: в одном алкоголь и байкеры в садо-мазо-коже, в другом дамы с пирожными и курить нельзя, в третьем просто хорошо и недорого кормят. В пятидесяти шагах — Невский проспект.

Сырость сразу ухватила за лицо и руки. Холодно, влажно; писатель продрог еще до того, как дошел до цели.

Долго смотрел на темные, закрытые шторами окна номера. Восемь утра. Либо она уже убежала по своим делам — и это плохо; либо она вот-вот проснется и зажжет свет, и это хорошо; тогда он сможет увидеть силуэты. Жену угадает сразу, у нее богатые длинные волосы. Если в номере будет кто-то второй, писатель попробует понять, мужчина это или женщина. Если по каким-то признакам сразу станет ясно, что второй постоялец — мужчина, писатель пойдет назад, на вокзал, и уедет первым же поездом.

Например, второй обитатель номера отодвинет штору, откроет окно и закурит.

Хотя жена терпеть не может табачного дыма и вряд ли разрешит ему курить.

Или она любит его? И все позволяет?

Лучший его друг однажды сказал: «Пусть они любят нас курящими, пьющими и нищими».

Когда окна зажглись, писатель слегка запаниковал, но быстро успокоился.

В молодости он, бывало, практиковал слежку. Его нанимали для поиска тех, кто задолжал деньги. Как ни странно, в начале девяностых бизнес по выколачиванию долгов считался скучным и малоприбыльным; умные люди, начав с лихих дел, при первой возможности переключались на нечто более интересное, вроде торговли конфетами или штанами. Писатель поступил точно так же и впоследствии вспоминал о своих уличных подвигах без всякого удовольствия. Для слежки нужен человек с непримечательной внешностью, а писатель был тощий, злой, сухой малый; когда пришло время сесть в тюрьму, потерпевшие граждане легко опознали писателя среди множества статистов.

Окна зажглись, и он быстро понял, что переоценил свой опыт. За шторами двигались бесформенные тени; он смотрел почти час, но понял только, что в номере двое.

Она говорила, что поедет целая делегация, четверо. Писатель не стал уточнять подробности.

Потом окна погасли, и спустя несколько минут жена вышла. С ней — две женщины и мужчина. Подбадривая друг друга, четверо направились в сторону Невского. Писатель стоял слишком далеко, чтобы составить мнение о внешности мужчины. Во всяком случае, тот был молод, неплохо одет, шагал широко, смело, впереди всех; три дамы — следом.

Пешком пошли, подумал писатель, даже такси не заказали, — экономят.

Он негромко выругался и нырнул в ближайшее кафе.

Его жена любила шумные компании. Закончив дела, она не пошла бы в отель коротать длинный командировочный вечер. Зачем, если вокруг — большой красивый город, со всеми его театрами и ресторанами?

Писатель выпил кофе и две рюмки коньяка. Надо было ждать.

Почему-то ему казалось, что он заглянет в окна, увидит ее выходящей из отеля или входящей в отель — и сразу все поймет. А если посмотрит на ее приятелей — поймет тем более. Уловит какие-то сигналы, волны, импульсы. Если меж двоими есть связь, внимательный наблюдатель сразу ее вычислит.

Теперь он сидел, продрогший, почти трезвый, и злился на себя — как, бывало, злился в молодости, когда непрерывное, в течение двух или трех суток, наблюдение за каким-нибудь недотепой не давало результата или, точнее, давало отрицательный результат: недотепа, задолжавший крупную сумму, не посещал, в отливающем пиджаке, казино и стрип-клуб, не столовался в дорогих ресторанах и не сдувал пылинки с коллекционного «феррари», спрятанного в тайном гараже, а влачил унылое существование мещанина. Куда дел деньги — неясно. А так хотелось вернуться к заказчику, оплатившему слежку, и сказать: «Я нашел! Он живет двойной жизнью! Он тайно от вас строит собственный кирпичный завод…»

Тогда писателю было двадцать два года, и он еще ничего не написал, но писательское воображение уже играло с ним злые шутки.

Он думал, что люди живут интересно, ярко, бурно, плотно. А они жили скучно и вяло.

Он не верил. Он потратил пятнадцать лет, чтобы найти тех, кто живет интересно, и в итоге обнаружил, что самый интересный человек, встреченный им за полтора десятилетия непрерывных поисков, — это он сам.

Выпив еще рюмку, он стал злиться уже не на себя, а на жену. Выпрыгнула бы из отельных дверей, сияя и хохоча, на каблучищах, в драгоценных камнях, под руку с мощным, широкоплечим, белозубым, — тогда он, ее муж, испытал бы боль, но и восхищение. А так он чувствует только досаду. Опять ничего не происходит. Опять ничего не ясно. Только тени за шторами, только смутные подозрения.

Он поел, очень медленно, и убил почти полтора часа. Убивать время — великий грех, но иногда убийца просто не имеет другого выхода.

Вышел на Невский, побрел было, глазея, вроде западного туриста, на тяжеловесные гранитные фасады, но вдруг испугался, что случайно наткнется на жену; свернул в переулок и укрылся в первом попавшемся баре.

Город был серый, стылый, безучастный, созданный не для людей, а ради великой идеи, но заведений на любой вкус и кошелек здесь было достаточно. Будучи мальчишкой, писатель дважды приезжал сюда с родителями — ходить по музеям, пропитываться культурой — и уже тогда обратил внимание на обилие кафе и закусочных. Мать в ответ на вопрос пожала плечами и сказала: «Они пережили блокаду. Умирали от голода. Наверное, страх перед голодом навсегда въелся в их память. Страх ведет их. Заставляет открывать ресторанчики в каждом удобном полуподвале…»

Люди города, впрочем, уже тогда показались писателю лишенными страха. Сложенный из массивного камня, город выглядел прочно. А теперь, спустя тридцать лет, местные жители и вовсе выглядели спокойными европейцами; разумеется, к созданию множества ресторанов и баров их подтолкнул не страх, а здоровая балтийская предприимчивость.

Писатель достал было ноутбук, но даже не включил. Досада никуда не делась. О работе не могло быть и речи. Глупо. Очень глупо. Ревнивец приехал следить за супругой, но взял с собой компьютер: чтоб, значит, не терять времени. Глупо, странно, смешно. Ревнивцы так себя не ведут.