Я решил переждать шухер у соседки-проводницы, надеясь, что она окажется в рейсе; когда-то я прокантовался у нее дня три и с тех пор знал, где она прячет запасной ключ. Дело принимало дурной оборот: кто бы ни были эти люди, они могли поселиться у меня в мансарде и гонять там чаи в ожидании момента, когда у хозяина квартиры кончится терпение. Представив себе латышку, сидящую на кухонной табуретке со связанными руками, я почувствовал, что горло начало саднить, будто от махорки, у меня это признак надвигающегося бешенства. Если это менты, то Анта сидит на табуретке, а если старые знакомые, то она лежит с юбкой, завернутой на голову. Я представил себе ее ноги в голубых чулках, похожие на два клинка раздвоенной мусульманской сабли, и горло у меня окончательно пересохло.

Когда прошлой зимой я положил часть добычи в почтовый ящик, я сделал это не в приступе щедрости, а в порядке надежной инвестиции — то, что попало в руки моей жене, выдрать можно только вместе с руками. Значит, на несколько лет я избавлен от ее писем, звонков и приступов безумия. Теперь она сто раз подумает, прежде чем искать меня, припрячет хабар за пазуху и затаится. Закрыв почтовый ящик на ключ, провалявшийся полгода в кармане моего пальто, я бросил ключ в щель, подумал немного и бросил туда ключ от квартиры. Теперь у меня оставался один дом, одна женщина и один ворованный кристалл углерода, который я собирался продать, чтобы уехать из города. Дом был чужим, женщина шлюхой, а на камне висело мокрое дело, так что, если подумать, у меня оставалось не так уж много. Уезжать надо было как можно быстрее, возле дома на Ланской уже не раз появлялся незнакомый парень в красной стеганой куртке, с беззаботным видом топтавшийся во дворе. Одно время я думал, что он навещает соседку-проводницу, приторговывающую коноплей, но, когда я зашел к ней и задал пару вопросов, оказалось, что парень не из ее клиентов, приблудный пшют какой-то. Или мент.

Завернув в проходной двор, я открыл дверь котельной, тихо спустился по железной лестнице, кивнул сидевшему там в прожженной телогрейке кочегару Тимуру и вышел через дворницкую с другой стороны здания. Квартира проводницы была на третьем этаже; поднявшись по лестнице, я посмотрел на серую «тойоту», уже засыпанную сверху рыхлым снегом, и подумал, что она стоит там не меньше двух часов. На звонок никто не ответил, я постоял немного на площадке, выжидая, потом подошел к перилам у лифта, отвернул голову чугунной змейке и запустил руку поглубже, в самый хвост. Ключ лежал там, где положено. В квартире пахло застоявшейся водой и гнилыми стеблями, я прошел в спальню, обнаружил там вазу с увядшими розами и вышвырнул их в мусорное ведро. Розы были длинные, пришлось согнуть их пополам, уцелевший шип воткнулся мне в ладонь, я увидел каплю крови и вдруг вспомнил, как ровно год назад стоял в чужой комнате и смотрел на кровь, чернеющую в мелких бисерных дырках на лице покойника.

Ювелира я убивать не собирался, я взломщик, а не мокрушник. Мне сказали, что в лавке будет чисто, в квартире над лавкой вообще никого — хозяева уехали на дачу, в Парголово, а охранная система подключена к местному участку, китайское барахло, пластиковая коробка с десятью кнопками. Вход в лавку был защищен ребристой железной шторой, но, как часто бывает, владелец устроил еще один вход — из своей квартиры на втором этаже, и этот вход был попроще, стальная дверь, два прута и дырка в полу. С пультом охраны долго возиться не пришлось, а тусклый брусничный зрачок камеры я заметил еще на улице, когда отпирал входную дверь, она легко снялась с крючка и показала мне провод, тянущийся к серверу.

Будь я ювелиром, скупающим краденое, поставил бы себе немецкую систему со спутниковым сигналом, но тельщик был наглым и уверенным в себе стариком, он даже сейф держал на виду, под прилавком, чтобы далеко не ходить. Я этот сейф полчаса искал — снимал картины со стен и книги с полок в гостиной, забрался с головой под кровать, расчихался, вдохнув серой мягкой пыли, и почувствовал себя киношным жандармом, перетряхивающим жилище курсистки в поисках гектографа и прокламаций.

Сейф оказался в глубине прилавка, и я открыл его в два счета, поиграв с последней клавишей. Вариантов было не так много: мой наводчик-барыга был уверен в девяти первых цифрах, только десятую не смог разглядеть. Открыв дверцу, я выгреб два бархатных мешочка, один прозрачный, с бледно-желтыми камнями, длинную кожаную коробку, в которой лежало колье, обещанное наводчику, и тощую пачку банкнот. Я встал на колени и принялся было рассовывать добычу по карманам, но услышал тяжелое астматическое дыхание, похожее на скрип половицы, и обернулся. Старик стоял прямо за моей спиной с высоко занесенной блестящей штуковиной в руке. Штуковина была тяжелой на вид, размером с колодезное ведро, и изображала грудастую пастушку, пасущую овец на поляне с высокой острой травой, вот этой травой он и собирался меня ударить, но не успел.

Я запомнил его лицо, хотя смотрел на него меньше минуты, — впалые щеки и глаза глубоководной рыбы, круглые от удивления. Еще бы ему не удивляться. Камни были свежие, в сейфе и двух дней не пролежали. Схватив его за руку, я попытался отобрать пастушку, но старик заорал и вцепился мне в запястье зубами. Я разозлился и что было силы толкнул его на пол, пастушка хрустнула и осталась у меня в руке, а серебряная поляна с овцами упала старику на лицо, прямо на широко открытый орущий рот. Стало тихо. Я не сразу понял, что хозяин лавки захлебнулся кровью, и какое-то время пытался заткнуть ему рот рукавом своей куртки.

Глаза старика были открыты и смотрели мимо меня, в потолок, густо заросший гипсовой лепниной, я проследил за его мертвым взглядом и увидел еще один глазок камеры, прячущийся в листве. Возиться с камерой уже не было смысла, сервер я отключил, а диск вынул и положил к себе в карман. С хозяином лавки все обстояло значительно хуже. Выносить его было некуда, да и не в чем, старик был здоровенный и в мусорный мешок поместился бы разве что частями. Я оставил его лежать на полу с серебряной поляной, воткнувшейся в разбитый рот, на бархатной подкладке поляны белела этикетка с ценой: 299999. Пастушку я сунул в карман куртки, закрыл сейф, посмотрел на свои следы на гранитной плитке, взял в чулане швабру, плеснул на пол воды из графина и хорошенько размазал грязь по полу.

Выбрался я через квартиру над магазином, так же как и забрался, спустился по черной лестнице, пахнущей почему-то мочеными яблоками, на первом этаже остановился, вывернул куртку наизнанку, надвинул шапку на глаза и быстро пошел по улице. На проспекте не было ни души, четыре утра — мертвое время, чугунные питерские сумерки, белесый лед под ногами казался мягким и серым, будто оконная вата. У рыбного магазина на углу я столкнулся с заспанным дворником, попросившим у меня сигарету, я покачнулся, уцепившись за его рукав, сунул ему в ладонь всю пачку и пожаловался на блядей с нарочитым восточным акцентом. Вместе с моей трехдневной щетиной этот акцент остался у него в памяти, так что единственный свидетель будет утверждать, что видел подвыпившего кавказца, идущего утром от местной девчонки.

Это было в конце прошлой осени, зимой я сдал свою долю проверенному человеку, успел заплатить долги, выкупить квартиру для жены и потратить остаток, и вот — наступил день, когда деньги кончились и маяк опустел.

«Ретивый»? «Речник»? «Ревущий»?

Я стоял на берегу, пытаясь прочитать название катера, но в сумерках смог различить только две первые буквы: Р и Е. Ладно, наплевать, ясно было, что это то самое корыто, о котором говорил мне вокзальный латрыжник.

— По дороге к Пьяной гавани, к бывшему причалу Ленводхоза иди, — сказал он. — Пойдешь от дацана вдоль берега, а как минуешь Елагин мост, сворачивай к воде, там он и стоит, вокруг кусты, катера почти не видно, но он там есть, не сомневайся.

Кусты были молодые, колючие, с виду похожие на барбарис, я разодрал себе рукав пальто, пока пробирался через них в поисках сходен или мостка, но так ничего и не нашел. Катер стоял в двадцати шагах от берега, наглухо вмерзший в замызганный серый лед, ни следов, ни досок к нему не было. Лед казался непрочным, на поверхности стояли длинные лужи, а припой был ноздреватым, будто хлебная корка. Корпус был не таким уж старым, но проржавел от форштевня до кормовых переборок, а днище было залито бетоном — наверное, бывший хозяин надеялся избавиться от течи. Ходовая рубка когда-то была выкрашена в белый цвет, с тремя красными дверями, но теперь от белой краски остались только хлопья, похожие на ободранную эвкалиптовую кору, а защелки дверей были начисто срезаны. Завернув брюки до колен, я снял ботинки, связал их за шнурки, повесил на шею и пошел по снегу босиком: обувь высушить труднее, чем ноги, к тому же ботинки у меня одни, и когда заведутся другие — неизвестно.