Что ты пишешь, ваще, и кому это надо, если все идет своим чередом и этот черед предопределен высшим решеньем?

Иногда мне самому хотелось писателем стать. Ведь наверняка Ельцину понадобится поддержка, и наверняка он позовет в Кремль новых, и я буду среди них, с пистолетом (о, проклятое слово!) в штанах (за ремнем) — где-нибудь с пистолетом в штанах за ремнем, — и неужели я не достану мой пистолет в момент «дорогие россияне…» и не сделаю это?

О, ради этого я б написал!.. Я бы что угодно написал, чтобы оказаться в числе приглашенных!

Что касается пистолета. Я хранил его в ванной, за трубой под раковиной.

Тамара не знала.

Хотя я много раз говорил, что он достоин пули в живот, и она была со мной как будто согласна.

Емельяныча я не выдал и не выдал организацию, стоявшую за его спиной.

Следствие пошло по другому пути.

Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, еще семеро…

Писателя в кепке я приплюсовал тоже.

Было утро шестого июня. Я дома еще находился. Мысленно я готовился к вечернему подвигу. Но о славе не думал.

На девять часов намечен контрольный звонок. Девять, девять пятнадцать, а он не звонит. Почему не звонит Емельяныч?

В девять тридцать я сам позвонил.

Он долго не снимал трубку. Снял наконец, соединился. Я услышал знакомый голос и понял, что пьян Емельяныч, как пять Емельянычей. Мозг мой не хотел верить моему слуху. Как могло такое быть? Ведь Ельцин уже прилетает! Как ты смел, как ты мог?.. Успокойся, все отменилось. Как отменилось? Почему отменилось? Не будет спектакля, говорит Емельяныч. «Золотой петушок» околел. В смысле опера. (Или балет?)

Я закричал о предательстве.

Успокойся, мне Емельяныч сказал, возьми себя в руки. Будет случай еще. Но не сегодня.

Все утро я не находил себе места.

В гастрономе под нами был санитарный день. Травили с утра тараканов и отпустили домой продавщиц. Пришла Тамара, от нее пахло химией.

На Московском проспекте, я еще не сказал, очень большое движение. Транспорт шумит. За два года, что жил я с Тамарой, я сумел себя приучить к этому шуму.

Я в комнате был. Помню (хотя вспоминать мне потом запретили), что я себя занимал поливкой цветов. Именно кактусов. Тамара в эти минуты душ принимала. И тут снаружи у нас шуметь прекратило. То есть — за окнами. Но шумело в ванной комнате — душем. А за окнами тишь: прекратилось движение транспорта.

Это лишь одно означало: освободили для Ельцина путь. Он прилетел и скоро доедет до нашего перекрестка. Я-то знал, что он прилетит. Еще бы, ведь мне надлежало по прежнему плану его завалить этим вечером в опере (или, не помню, в балете?)…

И вот теперь балет отменен (или опера?).

«Золотой петушок», сказал Емельяныч.

В общем, я у окна. На Московском затишье. Менты стоят на той стороне. И никакого движения. Ждут. Но вот промчался ментовский «мерс» (или больше, чем «мерс»?) — для контроля готовности пропустить президентский кортеж. Так всегда они посылали вперед для контроля готовности.

И все-таки надо взять пистолет и выйти наружу. Так мне внутренний голос велел. А другой внутренний голос мне говорил: не бери пистолет, просто выйди и посмотри, а пистолет, сам ведь знаешь, тебе не поможет.

И все-таки я решил взять пистолет. Но Тамара душ принимала.

Тамара, когда душ принимала, закрывалась от меня на задвижку. Она стала так делать где-то в апреле. Она считала, что душ, если шумел, то меня возбуждал — причем сверх всякой меры. Но это было не так. Во всяком случае, было не так, как ей представлялось.

В апреле был у нас один почти необъяснимый такой эпизод.

С тех пор она стала от меня закрываться.

Но я о другом, и при чем тут какая-то ванная?

Да, я, вспомнив о своем тайнике, подбежал к ванной и застучал в дверь. Я закричал громко: открой!

Опять? — грозно спросила Тамара (голос делано грозный). Это мне: Уймись! Успокойся!

Открой, Тамара! Нельзя терять ни секунды!

Уймись! Не открою!

А ведь она не знала, что у меня пистолет спрятан там за трубой.

А если бы знала?

А вообще, что она знала? Чем была занята ее голова?

О чем она думала? Она ведь ничего обо мне не знала! Не знала, что я хочу убить Ельцина. И что в ванной у меня тайник!

И если бы я действительно так возбуждался от шума воды, разве бы я не сломал дверь? Да я бы выбил ее левым плечом! После того апрельского случая у меня было много возможностей прорваться к ней в ванную во время ее в этой ванной мытья! Однако я ни разу не выбил задвижку — и где же тогда я возбуждался?

Да ведь она ж меня провоцировала (я потом догадался) этой задвижкой нарочно.

Но я о другом.

Я бы выбил задвижку, если б не внутренний голос — второй, а не первый. Уймись. Иди на улицу и не выдавай волнения. Пистолет не пригодится тебе. План отменен. Так что выйди и посмотри. Просто побудь. Пока он не проехал.

Я так и выбежал в домашних тапочках, чтобы не терять ни секунды.

Я выбежал из дома, но уже во дворе перешел на обычный шаг. Вышел из подъезда свободно. Ельцин еще не проехал. Шли по тротуару прохожие. Как обычно ходят они. Некоторые останавливались и смотрели в перспективу Московского. Далеко, за Обводным каналом виднелись Триумфальные ворота, памятник победе в турецкой войне.

Обычно улицы, когда проезжали государственные деятели, перекрывались не менее чем за десять минут, так что время было еще.

Со стороны набережной Фонтанки перегородили движение. Там стояли машины, впрочем, я их не видел с того места, где был.

Странно смотреть на пустой проспект. Пустота проспекта тревожит душу. Ни одной припаркованной машины. Убрано все.

Еще проехала одна милицейская.

И повернула с Московского на Фонтанку, то есть налево — там было свободно.

То, что Ельцин поедет тем же маршрутом, не было ни для кого тайной. Это единственный путь.

Я посмотрел на крышу ЛИИЖТа, недавно переименованного в ПГУПС, — нет ли снайперов где?

Вроде бы не было.

Диспозиция — вот. По правую руку — мост через Фонтанку, имя ему — Обуховский. На той стороне сад, светофор, милицейская будка. Особая достопримечательность: высокий верстовой столб в виде мраморного обелиска — в восемнадцатом веке здесь, по Фонтанке, проходила, говорят, черта города.

Не по минутам даже — по секундам помню эти события. Вот — едут, приближаются по Московскому. Президентский автомобиль шел не первым, а тот, что был впереди, уже со мной поравнявшись, убавил скорость — впереди налево ему поворот. Я смотрю, конечно, на президентский — и другие глядят, не только я, и другие зеваки-прохожие, — я ж смотрю и думаю, а правда ли там он сидит, может, он в другом, а в этом — ложная кукла… Ложная кукла за истинно бронированным стеклом? И тут я вижу руку его, несомненно его, слегка шевелящуюся в немом приветствии — за стеклом, где сиденье заднее, — а кого он приветствует, как не меня? Меня и приветствует! Это когда он со мной поравнялся.

Притормаживая. Сбавляя скорость. (Впереди поворот.)

А далее происходит невероятное.

Ему наперерез чья-то бросилась тень. Я даже не сразу разобрал, кто это — женщина ли или мужчина. А когда увидел, что женщина, в первую секунду подумал, не Тамара ли моя. Не вняла ли Тамара моей подсказке?

Сердце екнуло, подумал когда о Тамаре.

Но с какой стати Тамара, когда она должна быть под душем? Да нет, конечно не она.

И произошло еще более невероятное — остановилась машина. А вслед за ней и другие — и весь кортеж. А дальше — еще невероятнее: вышел он.

Дверь отворилась, и вышел он!