С раннего детства отец ввел меня в хор. Я постиг таким образом сольфеджио и первые начатки музыкальной грамоты, сам того не подозревая.
Несомненно, это было для меня хорошей школой. Альберт Швейцер исполнял партию органа. Шарль-Мария Видор и Густав Бре, основавшие в Париже Баховское общество, приезжали в Страсбург на концерты Сан- Гийома. Видор исполнял здесь свои симфонии для органа с оркестров под управлением моего отца.
На меня они производили громадное впечатление, особенно “Symphonia Sacra”. Несправедливо, что эту музыку исполняют столь редко.
Я присутствовал на репетициях и слушал, как мастера упорно спорят о тонкостях исполнения - порою столь яростно, что оказывалась в опасности наша мебель.
Старинная музыка, в нотных записях которой вообще нет динамических указаний, давало пищу для ожесточенных дебатов; в ходе дискуссий рассматривались точки зрения крупных музыковедов, трактовки других дирижеров. В конце концов забывали все доводы, давая волю лишь голосу собственного сердца.
Верю, что именно тогда я и научился любить музыку.
Отец не мог представить себе, чтобы кто-либо из его потомков не стал музыкантом. Как только я научился читать ноты и более или менее правильно петь, мне вручили трактат по контрапункту, учебник гармонии и отправили к преподавателю, столь же сведущему, сколь суровому, - Шарлю- Марии Эрб. Одновременно я учился в скрипичном классе Страсбургской консерватории, у Наста, а для того чтобы я мог совершенствоваться, отец усадил меня за последний пульт скрипок в оркестре. С этого наблюдательного поста я увидел немало полезного.
С тех пор как Эльзас был аннексирован германской империей (1870), Страсбург превратился в стратегический пункт франко-германского художественного соперничества. Самые знаменитые дирижеры сменяли друг друга за пультом, и едва успокаивался трепет, который вызывал у нас Никиш симфонией Брамса, как Колонн или Пьерне шли в контратаку с Берлиозом или новыми шедеврами французской школы, которая была тогда самой богатой в мире. Я особенно запомнил концерт под управлением Венсана д'Энди, музыканта одновременно прямолинейного и чарующего, технициста и поэта. После трех часов напряженной работы он любил пройтись, и я водил его по старым кварталам города. Высшим вознаграждением было то, что в один из вечеров он доверил мне отнести большую оркестровую партитуру до самого театра. Вернувшись в Париж, уважаемый мастер нашел время, чтобы написать мне своим изысканным почерком несколько благодарственных слов. Это случилось в 1905-м, мне было четырнадцать лет.
С шести лет я начал играть на органе, терзать рояль и пиликать на скрипке. Орган и рояль я любил, но уроки на скрипке были мучением, что не помешало мне стать скрипачом. Однажды мне подарили трубу. После нескольких дивных прогулок в лесу, под Нидербрунном, где мы проводили каникулы в доме деда, священника, я научился извлекать почти связные звуки. Но труба была уже настолько искорежена, что годилась разве лишь для бутафории.
Меня всегда бесконечно пленяет звучание кларнета, и я люблю рассказывать, что так и не смог накопить достаточной суммы, чтобы его приобрести. Я надеюсь, что это еще впереди...
Орган, в сущности, оказался тем первым оркестром, которым я дирижировал. Кто не играл на органе, тот не ведал радостного ощущения полной власти над этой музыкой, суверенной власти над всей гаммой тембров и звучностей. Владея этими мануалами и педальными клавиатурами, этим богатством регистров, я чувствовал себя почти полубогом, держащим нити вселенной! Я играл достаточно хорошо, чтобы порой заменять отца в храме, и это приносило мне величайшую радость. Прийти к Сан-Гийому по набережной, открыть большим ключом маленькую дверцу, чтобы подняться к органу, пустить в ход меха, просмотреть хоралы, дабы во время их исполнения не забыть о репризах, найти прелюдию, по возможности в той же тональности, что и хорал, чтобы обойти трудные модуляции, выбрать веселую пьесу для свадьбы и грустную для похорон, не заснуть во время проповеди, сымпровизировать в нужный момент что-нибудь во вкусе нашего пастора, но не слишком длинно, чтобы не ввести во гнев ризничего, и т.д. - все это наполняло меня гордостью. Правда, твердая убежденность, что мне не отказано ни в одном из талантов, оказалась прямым путем к некоему самоуничижению - очень, однако, полезному. Я принялся сочинять. Я стал сочинять, как другие в моем возрасте кропают александрийские вирши на уроках алгебры. Учитель давал мне скудные советы, но не считал, что мне следует идти далее менуэта. Однако я грезил о большем, более благородном, более внушительном. В конечном счете, ибо полагается говорить честно, я стал автором сонатины, нескольких мелодий - кто не сочинил нескольких мелодий? - и начала - струнного квартета. Но так как я не верю в непризнанных гениев, а никто никогда не подумал о публичном исполнении моей сонатины, я убежден, что профессия композитора - не для меня. И квартет так и останется неоконченным.
Все же я извлек большую пользу из марания нотной бумаги; с этой поры я лучше стал понимать причины, побуждающие композиторов использовать тот или иной прием, научился лучше ценить их мастерство и гениальную легкость, когда познал, какие трудности им приходится преодолевать.
Но прежде всего я был скрипачом и не имел права отложить в сторону свой инструмент иначе, чем для учебника в школе, для чтения, необходимого, чтобы выдержать экзамен на степень бакалавра.
Диплом в кармане, я отправлюсь в Париж с твердым намерением стать, под высоким руководством прославленного Капе, скрипачом-виртуозом. До сих пор не могу понять, почему в эту же пору я решил стать еще и врачом. Сколько потеряно времени на университетской скамье - впрочем, вскоре я так научился его экономить, что, с точки зрения Эскулапа, стал не больше чем именем в списках университета!
1914... Война. Я возвращаюсь в Страсбург последним поездом, пересекшим синие гряды Вогезов. После окончания военных действий, после четырех лет, проведенных вдали от музыки, от ее блеска и трудов, я не смог найти ничего, кроме предельно скромного места в страховой компании “Рейн и Мозель”.
Однако понемногу, вечерами, я возвращался к моей скрипке; я взял напрокат старый рояль, испускавший вздохи под моими пальцами, и в одиночестве утолял музыкальный голод. Мой аппетит возрастал, и страховая компания вскоре сочла, что пришло время отказаться от моих услуг.
К счастью, через несколько недель освободилось место скрипача в Страсбургском оркестре. Для его замещения был объявлен конкурс под председательством Ги Ропартца, директора консерватории. Мне повезло, я вышел из этой истории помощником концертмейстера.
Одновременно с моей первой официальной должностью в качестве музыканта я завоевал расположение Ги Ропартца, который стал для меня вторым отцом. Он мой постоянный советчик, мой руководитель; без него, вероятно, я так бы и остался концертмейстером Страсбургского оркестра.
Положение концертмейстера принесло мне и должность профессора консерватории, и место в оперном театре. Я очень многому научился, давая уроки и играя то в Опере, где под руководством Поля Бастида шли французские и немецкие произведения, то в концертах Ропартца, где исполнялись крупные симфонические сочинения.
Я жил спокойной и напряженной жизнью тех многочисленных артистов, невеликая слава которых не дает им возможности выбраться за пределы провинции. Понемногу я посещал почти все классы в консерватории, за исключением дирижерского. Но тем не менее меня не покидала мечта, что в один недалекий день придет моя очередь взойти на эстраду и повести за собою коллег по оркестру. Я наблюдал за Ропартцем и Бастидом с вниманием энтомолога, изучающего поведение насекомых. Каждый их жест вскоре стал настолько знакомым, что я мог повторить его автоматически еще до того, как получил возможность выразить что-то свое.
Если я не участвовал в репетициях как исполнитель, то усаживался в углу зала с партитурой в руках; я также старался постигнуть технику тех инструментов, которые не были мне досконально известны.
