Спрут почувствовал опасность, но не знал, откуда она надвигается. Пожилая женщина рядом с Гонтой растерянно оглядывалась на ходу. Один раз она едва не встретилась глазами с администратором, однако ее взгляд прошел над его головой.

Низкий рост делал Федора — Теодора Джугу из Текехазы невидимым.

Бывший борбыль наконец обратил внимание на Романа, но не отозвался, пока Гонта и женщина не отдалились.

— Что кричите? Пречиста дева! — окликнул он.

Роман еще издали, по ту сторону возов, стал объяснять, показывая на Мацуру, на Кремера, приближавшегося с пишущей машинкой.

— Как? Повтори! — Джуга подскочил к соседней повозке, где было меньше людей.

Рядом с солдатом на козлах громко заворчала собака.

— Место! — крикнул солдат.

Бржзовска обернулась, кровь отхлынула у нее от лица.

— Теодор!

Гудела площадь, но шум не доходил до Джуги: на смену явилась тишина — так, закипая, проступала когда-то смола на дровах в печи в Текехазе. Он хорошо помнил ее превращение. Внезапно ему показалось, что он видит, как, затягиваясь вонючим дымом, плавятся в сорок четвертом ручки зонтов на костре, близ теплушки под брандмауэром.

Много раз представлялась Джуге эта минута и эта тишина, когда вдруг вспомнят его забытое с далеких военных лет имя.

«Теодором» называли его люди Шенборнов, жандармы, узники. Лихое время! Но коварны люди. Пречиста дева! Хотя бы Шенбор-ны: он взорвал фугас в замке, как они этого хотели, а вместо благодарности его самого решили стереть с лица земли, отправить в Освенцим! Будто из каждой тысячи пенге не платил он кому следует!»

…Снова отверзлись глаза и уши. Сотни голов, говор многих людей. Фурманки с солдатами.

— Теодор! Держите! А-а-а! — это был даже не крик, а стон.

«Все, все против!…» — подумал Джуга.

— Пошла массовка, — раздалось в ретрансляторах.

В свете вспыхнувших «юпитеров» на землистых скулах Джуги резко обозначились светлый и темный провалы — словно срезы разных пластов на склонах глинистого карьера.

— Держите!…

«Как же! Сейчас!» — Злоба поднялась в нем.

Разве они могли понять! Не он в конце концов создал лагерь в Клайчевском замке! Не он надоумил Филателиста собрать все иконы Тордоксы, чтобы продать за границу! И здесь, на выставке, Роман, а не он, Джуга, спустился в зал за иконами и полотнами голландцев. Ему, Теодору, нужен был только «Суд Пилата»… Не из-за него, из-за Джуги, убит Смердов. Да и к чему? Сколько им оставалось обоим жить на свете? Не сделал он ничего такого, чтобы можно было сказать: «Если бы не Джуга, этого бы не случилось». Таков мир. Не он придумал горе, оккупацию, преступления.

Прирожденный механицист, он мысленно раскладывал все на простые, устраивавшие его составляющие — что делал сам, что делали другие.

И когда он выхватил пистолет, действия его были такими же, как если бы маленький «фроммер» оказался незаряженным или заряженным одними холостыми патронами — те же легкие движения ладони вдоль рукояти, фиксации крючка, мягкий нажим указательным пальцем…

Он не целился ни в Ненюкова, ни в Гонту. Всех больше ненавидел он сейчас тех, кто стоял на площади, кто жил, смотрел без страха в свое прошлое; ненавидел люто, на первый взгляд необъяснимо; как уголовники ненавидят порой свидетелей, а главное, потерпевших от совершенных ими преступлений, проецируя на них свою вину.

Гонта оттолкнул Бржзовску, прыгнул вперед. Угловатый, он тем не менее точно выбрал момент.

Раздался тихий хлопок, пуля отскочила от мостовой.

Джуга попытался перезарядить пистолет. Гонта с силой рванул за оружие. Двое находившихся в толпе инспекторов придвинулись, закрыв старичка администратора от любопытных.

— По местам! — снова раздалось в ретрансляторах.

Романа задержали здесь же на площади, он и не пытался оказать сопротивление и только крикнул подбегавшему инспектору в замшевой кепке:

— Осторожно… — Он все еще старался избегать резких движений. И еще: — Не держите за свитер! — Теплые вещи Роман покупал на собственные деньги, таков был урок прошлых судимостей. Какие ценности ни проходили бы через его руки, только пальто да шерстяной свитер сопровождали его снова в камеру.

— Возражений не имею! — инспектор защелкнул наручник, второй он замкнул у себя на руке.

В нескольких метрах впереди вели Теодора Джугу.

Кремер с иконой в футляре пишущей машинки, не останавливаясь, прошел мимо: «Икарус» уже отправлялся.

Явления разного порядка и неодинаковой значимости одновременно происходили на площади.

Подражая старозаветному почтовому рожку, звучал клаксон. Это мощный «Икарус», увозивший Кремера и работников выставки, пролагал путь в толпе, почти касаясь крышей свисавшего над тротуаром металлического, с красным отливом, петуха. В трехэтажном здании против ратуши телетайп отстукивал телеграмму в Москву генералу Холодилину о завершении операции. По черному отшлифованному камню двигалась вереница возов. В серебристом свете стрекотали камеры, события прошлого переходили на кинопленку, чтобы остаться в памяти живых.

В апреле лучшие работы Тордоксы, в том числе «Апостол Петр», «Сказание о Георгии и змие», экспонировались на большой весенней выставке в музее Андрея Рублева, а в мае готовились отбыть за рубеж. Заканчивая дело Спрута, Ненюков и Гонта всего раз смогли вырваться с Огарева в бывший Спасо-Андроников монастырь. Их приход совпал с коллективным посещением выставки сотрудниками Московского управления воздушной милиции.

Как всегда на весенних вернисажах, толпилось много людей. Со стен смотрели на посетителей старые новгородские иконы — крупные головы с резкими чертами лица и большими черными глазами; более тонкие, изящные, на желто-коричневом фоне — московские; строгановские лики — еще более светлые, с легкими белыми тенями «оживками» и румянцем. На прежнем месте, в центре зала на втором этаже, «Апостол Петр» принимал большую группу экскурсантов. Гонте и Ненюкову «Апостол» мог уделить несколько минут, да и то издалека.

Икона Тордоксы не стала вещественным доказательством многотомного уголовного дела по обвинению Федора — Теодора Джуги, Филателиста и других, поскольку подлинный «Апостол Петр» никогда не был украден, и поэтому инспектор уголовного розыска, участвовавший в операции под именем Кремера, ни разу не был упомянут ни на одной из его страниц. В случившемся бывший администратор винил Романа: накануне кражи тот неосторожно интересовался у Поздновой «Азбукой» Бурцева, а потом неумно подбросил ее, боясь разоблачения.

Отвечая на вопросы Ненюкова, а потом следователя прокуратуры, почему он, Джуга оказался на автобусной станции с портфелем, в котором находилась крупная сумма денег, икона, похищенная у профессора, и украденное на выставке полотно голландского мастера, обвиняемый объяснил, что шел по делам и был случайно опознан Бржзовски: он не хотел впутываться еще в один эпизод обвинения. Эта ложь Джуги не была единственной, но ни Ненюков, ни следователь прокуратуры не настаивали на истине. Приход на автостанцию не вменялся в вину, не влиял на квалификацию совершенных преступлений и будущую меру наказания. Кроме того, уголовно-процессуальный кодекс, как известно, освобождает обвиняемого от обязанностей быть щепетильным до мелочей в выборе средств защиты. Это правило и великодушно и гуманно.

Обо всем этом думал Ненюков, всматриваясь в крестьянский широкий лоб, глубокие с прищуром глаза «Апостола».

Выставка имела успех. Подготовленная вступлением специалиста, знакомила с этическими идеалами прошлого, произведениями, говорившими на своеобразном языке древнего искусства. «Апостол Петр» был в центре внимания, и, несмотря на то что в руках он держал обычные атрибуты — золотой ключ и свернутый в трубочку свиток, пожалуй, никто не сомневался в том, что изображенный на иконе человек ходил за плугом, рубил избы, ставил верши и курмы далеко от Генисаретского озера.