Такой ответ и следует передать Карлу на его предложение. Но сейчас не это главное. Важно, что Карл дал знать о себе, что он жив, курилка… Как непростительно упустили время догнать его!

– Меншикова срочно! – хлопнул царь в ладоши и обратился к посланцу Келина: – Кто ты такой, молодец?

– Прапорщик Московского драгунского полка Вилим Монс, ваше величество, – звонким голосом отчеканил тот.

– Вилим?.. Да, конечно, – Вилим… Тот самый Вилюшка…

Теперь Петр и сам узнал бы его, приглядевшись так пристально. А был в памяти Вилим девяти-десятилетним нескладным мальчишкой, – теперь же вон какой! Статный, бравый, пригожий. Красивый, как сестра его. Все они, Монсы красивые.

– В сражении был?

– Так точно, ваше величество. В полку светлейшего князя генерала Меншикова, – козырял и четко чеканил слова Вилим Монс.

– Поскачешь со своим генералом и со всем полком короля ловить, – похлопал Петр прапорщика по плечу.

– Рад служить вашему величеству.

Поскакал Меншиков со своими драгунами ловить шведского короля. Поскакал со своим генералом и прапорщик Вилим Монс.

Вилим… Вилюшка… Просил свою сестру Анхен сделать его генералом… Что ж, заслужит, так может и генералом стать.

Петр вспоминал Анхен и не испытывал никакого озлобления. Были ведь приятные минуты, проводимые с ней. Любовь была, а любовные чары у всякой Евиной дочки не обходятся без вознаграждения. Надо будет Вилима приблизить к себе.

Теперь, кажется, можно царю и побриться, подмолодить себя.

Разбитая шведская армия отступала в страшном беспорядке. В мыслях у каждого было только одно – скорее и как можно дальше уйти от Полтавы.

Вот наконец то место, где река Ворскла впадает в Днепр и где можно будет соорудить паромную переправу. Но вместо стоявшего здесь городка Переволочны – груды развалин и пепелища. Ни одного человека не видно и ни одной лодки на реке. Нашлось лишь несколько полуобгорелых бревен, но не было канатов, чтобы хоть из таких бревен связать плоты. А медлить никак нельзя, могут настигнуть полчища русских, и от них нечем будет оборониться; нет ни пороху, ни других военных припасов, и все солдаты истомлены. От короля ничего не добиться. Обессиленный жгучей болью в ноге и начавшейся лихорадкой, он махнул на все рукой.

– Делайте что хотите, – только это и услышали от него.

Мазепа, больше всех боявшийся попасть в плен, торопил своих запорожских казаков как-нибудь наладить переправу через Днепр. Но как ее наладить? В прибрежных камышах разыскали казаки две лодки и челнок, связали лодки вместе и так поставили на них повозку короля, что ее передние колеса были в одной лодке, а задние – в другой. В челноке примостился Мазепа. Поздней ночью переправили их через Днепр, к другому берегу, откуда беглецам следовало держать дальше путь на Очаков и укрыться в турецких владениях.

Несколько сот шведов и запорожцев пытались пересечь Днепр вплавь, при помощи какой-нибудь доски или бревна, но большинство из них утонуло.

Оставленные королем шведы находились под командованием генерала Левенгаупта, но никто уже ни в чем ему не повиновался. «Что бы такое предпринять для переправы войск на тот берег?» – мучительно раздумывал Левенгаупт и ничего придумать не мог.

– Генерал, теперь уже ничего предпринять нельзя. Русские стоят за береговыми кручами и требуют, чтобы мы сдавались, – сообщил Левенгаупту генерал-майор Крейц.

Меншиков знал, что под Переволочной больше десяти тысяч шведов, а в его кавалерийской части несравнимо меньше людей, и, чтобы шведы не могли определить численность подошедших русских, Меншиков поставил своих драгун за береговыми холмами, приказав бить в барабаны, трубить, показываться на лошадях в разных местах, производить всевозможный шум, чтобы создать у шведов впечатление о подходе к Переволочне чуть ли не всей русской армии.

О сопротивлении Левенгаупт не мог и помыслить, отлично помня свое поражение под Лесной, и принужден был послать Крейца с двумя высшими офицерами для переговоров об условиях сдачи.

Еще более шестнадцати тысяч шведов сложили оружие и сдались в плен.

Отпраздновав 29 июня день своих именин, Петр сам прибыл в Переволочну, где, узнав от Левенгаупта о дальнейшем бегстве короля и Мазепы, отрядил бригадира Кропотова и генерала князя Волконского с двумя тысячами драгун в погоню за беглецами. У селения Новые Сенжары можно переехать Ворсклу верхом, а потом наладить через Днепр паромную переправу.

– Поздравляю, государь, с совершенной викторией! – торжественно произнес Меншиков, указывая на многотысячное скопище пленных шведов.

– Поздравляю с викторией, Александр, и тебя! – отвечал ему Петр.

Вечер переходил в ночь. Золотистый ковш Большой Медведицы до краев был наполнен вечерней густой синью.

Зной, безветрие, и казалось, что самый день запотел от жаркого солнца. Будто сварившись от нестерпимого пекла, поникли, как бы враз постарев и сморщившись, широколистые лопухи, и такой жгучей злостью накалилась крапива, что жалила руку даже через рукав подрясника, пока протопоп Яков скорым ходом, не разбирая дороги, задворками пробирался к заросшему бурьяном подворью Преображенского дворца, где в истомную летнюю пору обретался царевич Алексей.

Будто вымер дворец. Должно, попрятались все в затененные «холодки», и одолела их там сонная одурь пуще банной истомы.

– Толстомясые празднолюбиы. Храпят – с богом во сне разговаривают, – ворчал на всех протопоп.

Долго стучался, обивая себе костяшки пальцев, и наконец-то, зевая во всю ширь заслюнявившегося рта, открыла дверь заспанная рыжеволосая девка Афросинья.

– Ишь, заспалась. Не иначе как с неги… – упрекнув, ущипнул ее отец Яков.

– Неуемный он. Уморил. Потому и спала как убитая, – оправдывалась она.

– Уморил… – осуждающе повторил за ней протопоп. – День с ночью спутали. Али уж стыда нисколь нет?

Царевич Алексей спал, смачно прихрапывая, может, по присказке, и правда что разговаривал во сне с богом.

– Эй, вьюнош!.. Алексей свет Петрович, царство небесное так проспишь, – тормошил его протопоп. – Опамятуйся, милок. Сугубое дело приспело.

Морщась от недовольства за эту побудку, Алексей с трудом разнял слипшиеся веки и нахмурился, взглянув на своего духовника.

– Пошто всполошился?

– Всполошишься, вьюнош, и ты, – с многозначением причмокнул отец Яков губами. – Поздравления торопись принимать с победой неслыханной.

– С какой?

– Шведа отец твой наголову разбил.

Алексей спустил с кровати босые ноги, недоумевал:

– Как так?

– Так вот. Похоже, помимо божьего произволенья ту баталию царь провел. Одолел силу свейскую. В Москву скорей торопить, чтобы велеть победу праздновать. Дознается ведь отец, как ты такую весть воспринял. По Москве слух о победе прошел, и она радостью вся бурлит, а ты упрятался тут со своей Афроськой, ничего знать не знаешь. Гляди, худо будет. Помнить надо, что сей день не без завтрешнего, и теперь вот-вот царь нагрянет, чтобы в первопрестольной свою победу торжествовать. С каким видом привечать его станешь?

«Значит, не король Карл отца побил, а отец – его, – с унынием уяснял Алексей. – И надо радостно встречаться с ним?..»

Не на чем было сорвать злость – обломил отросший ноготь на пальце, задохнулся, закашлялся. С какой безотрадной вестью явился к нему духовник и еще велит по сему случаю особое довольство перед народом выказывать.

– Обязательно, вьюнош, так, – твердил ему протопоп. – Возглашай: день Полтавы – день русского воскресения. Ты – заглавный человек на Москве и вели, чтобы всю неделю без устали во все дни колокольный звон шел, как на святой неделе бывает. Чтобы даже девок и женок звонить допускали. Из пушек вели палить, для народа по улицам столы чтобы ставили, кормили бы всех и поили, а вечером – огни потешные жечь вели. Подумай вкупе с боярами, как еще лучше празднество обозначить. От своей лежебокости на ноги крепче вставай Так-то вот, вьюнош. Не случилось пока, как хотели мы, значит, станем иной поры ждать, но супротив ветра никак дуть не моги. Ни-ни-ни… – вразумлял и предостерегал духовник Алексея.