Названные Алексеем люди, находившиеся в Москве или поблизости от нее, сразу же были схвачены; срочно посланы нарочные, чтобы доставить в Москву и петербургских виновников.

«По расспросным речам и по своему высмотру» Петр не собирался ограничить розыск показаниями сына. Дальнейшее следствие могло открыть что-то еще, досель не известное. Пыточному Преображенскому приказу надлежало усилить старания мастеров заплечных дел. Никто из приближенных к царю Петру ни на минуту не верил, что полному прощению и забвению дела царевича Алексея скоро наступит конец, и Петр оправдывал такие суждения. В Преображенском приказе не замолкали вопли, велись пытки, допросы и снова пытки. Поскрипывала дыба, посвистывал кнут, и заплечных дел мастер бойко приговаривал:

– Кнут не бог, а правду сыщет.

Опытный писарь из прежних подьячих едва успевал записывать расспросные речи, и число оговоренных росло с каждым днем. Стало выясняться, что царевич сказал хотя и многое, но не все. Может, по забывчивости, без тайного умысла? Следовало кое-что уточнять, чему помогали бы новая пытка и новый допрос. Самого царевича Алексея не беспокоили, не призывали на очную ставку ни с кем, и он уже не тревожился за дальнейшую свою участь.

«Батюшка-государь поступает со мной милостиво, – писал он на заграничный адрес своей Афросинье. – Слава богу, что от наследства отлучили! Дай бог благополучно пожить с тобою в деревне».

(Ежели почтовое ведомство не пропустит письмо без ведома государя, так то будет только на пользу. Не беда, коли Афросинья и совсем письма этого не получит.)

Следствие велось майорской канцелярией, находившейся в ведении главного следователя по делу царевича Алексея – Петра Андреевича Толстого. Ближайшим его помощником по розыску был гвардии майор Андрей Иванович Ушаков, отличившийся на поимке беглых работных людей из петербургского Адмиралтейства. В последнее время Ушаков ведал рекрутскими делами в особой московской канцелярии, что на Потешном дворе. Другим помощником Толстого был капитан-поручик Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев. С самого начала разбирательства дела царевича Алексея канцелярия, находившаяся в ведении Толстого, стала называться «Канцелярией тайных розыскных дел», а в просторечии – «Тайная канцелярия», и основная работа там началась по прибытии преступников из Петербурга. Ни Кикин, ни кто-либо другой не сумели, а иные и не пытались куда-нибудь скрыться. Александр Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий привезены были в Москву с железной цепью на шее; Иван Афанасьев и Федор Дубровский – скованными по рукам и ногам.

После первой же пытки следствию стало известно, что в Вене, где Кикин провел несколько недель, подготовляя убежище царевичу Алексею, он встречался с некоторыми стрельцами, чудом спасшимися от казней 1698 года и убежавшими тогда за рубеж. Выяснилось, что, находясь в бегах, царевич виделся со своим дядей Абрамом Лопухиным, братом опальной царицы Евдокии, и от него узнавал о жизни матери в монастырском заточении.

Толстой ежедневно, а то и дважды на день докладывал царю о ходе следствия, – рассказал и о встречах царевича с Абрамом Лопухиным.

– Алексей, при его характере, не мог решиться один на исполненное им преступное дело, – говорил Петр. – Кроме Кикина наверняка были еще другие советчики. Кто они?.. Мне все явственнее сдается, не обошлось ли при участии в том суздальской постриженицы. Она оказывала влияние на сына, дабы он противился всему, чего я хотел от него. Да и находились ли его приверженцы только в России? Могли действовать враги внешние. Знай и помни, Толстой: должен быть сильный розыск. А с теми, от коих все уже узнано, надо немедля кончать в устрашенье другим.

После ста ударов кнутом, полученных Кикиным в четыре приема между допросами, его колесовали. Ивану Афанасьеву и Федору Дубровскому, виновным в том, что заслужили доверие своего господина, отрубили головы. О князе Василии Долгоруком было дознано, что он не советовал царевичу бежать, а письмо к нему было написано Алексеем по совету Кикина, чтобы набросить на князя тень подозрения. Голову свою князь сберег, но приказано было сослать его в Соликамск.

Сумел уберечь себя и Никифор Вяземский, доказав, что он давно уже находился в немилости у царевича; что драл его царевич за волосы, бивал палкою, согнал со двора, не посчитавшись с тем, что он, Никифор, был в давние годы его учителем грамоты, а все то позабыв, царевич хотел даже убить его до смерти, заподозрив, будто он приходил свою дворовую девку Афроську назад забрать. О том, как царевич с палками и кулаками нападал на него, известно светлейшему князю Меншикову, канцлеру графу Головкину и другим.

Увернулся Никифор Вяземский от более жестокой расправы, будучи сослан в Архангельск.

Схватили, вздернули на дыбу Абрама Лопухина. Он потянул было за собой князя Бориса Куракина, но веских улик его вины не привел, сказав лишь о том, что князь Борис сочувствовал Алексею, оставшемуся без матери, а это не произвело на следователей никакого впечатления.

Царю Петру шурин Абрам стал давно уже ненавистен по кровному его родству с Евдокией, да и вся фамилия Лопухиных была для Петра отвратной, а потому с Абрамом следовало кончать, как только по суздальскому монастырю проведен будет строжайший розыск.

Отряд стражников из нижних полицейских чинов под командой капитан-поручика Скорнякова-Писарева въехал на подворье суздальского Покровского монастыря.

– Эй, угодница! – окликнул Скорняков проходившую черничку. – В какой келье инокиня Елена?

– Того имени две у нас, государь. Какая вашей милости надобна?

– Бывшая царица Евдокия Федоровна.

– Сейчас, сейчас укажу, – услужливо заторопилась черница.

Скорняков застал инокиню Елену в мирском платье и узнал еще, что ее поминают в монастырской церкви наравне с царем Петром, как благочестивейшую и великую государыню. В алтаре на жертвеннике таблица лежала и в ней так обозначалось.

– Так-с…

Скорняков явился к игуменье и от имени его царского величества потребовал собрать всех монахинь для важного расспросного розыска.

– Собери, мать Филагрия, в трапезной сестер, – сказала игуменья келарше.

Что такое приключилось? Никогда столько стражников в их святую обитель не наезжало и ни к какому допросу инокинь до этого не призывали.

Собралось их в трапезной около пятидесяти душ. Иные из них подлинно что старицы по своим годам; были и принявшие венец иночества из недавних послушниц. Собравшиеся шепотливо творили молитву и осеняли себя крестным знамением.

Скорняков пошептался со своим ординарцем, и тот, озорно ухмыльнувшись и козырнув, заторопился исполнять приказание, а сам командир присел в конце длинной лавки, испытующе поглядел на сгрудившихся у стены монахинь и осведомился:

– А где мать-игуменья?

Никто ему не ответил.

– Игуменья где? – повысил он голос. – И эта… как ее… Филагрией звать.

– Молятся они, – тихо произнесла какая-то монашка, и все другие на нее зашикали, – зачем отвечала, нарушив молчание?

– Ну, пускай молятся, обойдемся без них, – сказал Скорняков и, задержав взгляд на пожилой, опиравшейся на посох монахине, обратился к ней: – Ну-ка ты, мать, рассказывай, как тут вела себя старица Елена, бывшая царева жена? Почему в мирском платье ходит?

Монахиня молчала.

– Именем его царского величества государя приказываю тебе – отвечай! – прикрикнул он.

Монахиня продолжала молчать.

Скорняков хотел дернуть ее за рукав черной широкой мантии – монахиня отпрянула и угрожающе приподняла посох.

– Отыди прочь, сатано.

– Так-с… – протянул Скорняков. – Сатано, значит…

Вошел его ординарец, внеся в трапезную охапку батогов, сбросил их у двери и вытянулся в ожидании дальнейших приказаний.

– Вот кстати… – одобряюще взглянул на него Скорняков. – Я как чуял, что для разговору понадобятся. Призови сюда наших.

Ординарец выскочил за дверь, и через минуту в трапезную шумно явились все прибывшие стражники. Лишь немногие из них были несколько смущены, а остальные, узнав, для какой надобности их позвали, осклабившись в зазорной ухмылке, с вожделенным любопытством глядели на инокинь. Приставив двух стражников к дверям, чтобы ни одна из черниц не выбежала наружу или в смежную с трапезной кухню, выбрав из вороха батогов наиболее гибкий, Скорняков указал ординарцу на монахиню с посохом.