Комната заполнилась слаженными танцевальными наигрышами.

– Вилим, вы имеете возможность пригласить даму, – слегка подалась к нему Екатерина.

Монс приложил руку к сердцу, с изысканной учтивостью благодарно поклонился и замер в ожидании. Дама, благосклонно улыбаясь, положила руку на его плечо.

Кавалер был очень внимательным, боялся сделать какое-либо неловкое движение и вызвать осуждающий взгляд своей царственной дамы. Не наступить бы ей на ногу, не сжать больно руку, но и не ослабить пальцев, готовых как бы поддерживать и оберегать ее; надо стараться держать себя вроде бы на едва приметном, почтительном отдалении, подчеркивая тем свою раболепность перед ее непреложным величием, но и не дать повода заподозрить, что он, сторонясь, будто чуждается ее. Они кружились, переходили с места на место, отдалялись и снова приближались друг к другу.

– Мне кажется, Вилим, что вам следует быть значительно ближе к даме, а не останавливаться в стороне, – сказала по-немецки Екатерина, чтобы ее слова не могли быть поняты фрау Анфисой, и Вилим тоже по-немецки ответил:

– Я всегда и весь ваш.

– Надеюсь, что это не только слова, – лукаво посмотрела на него Екатерина.

– О да… нет… не только, да… – спутался взволнованный Монс. И она еще раз благосклонно улыбнулась ему.

– Мне очень приятно быть с вами, Вилим.

– Я безмерно счастлив слышать такое.

И музыка так удачно приглушала их голоса. Горничная девка Фиска, то бишь фрау Анфиса, все крутила и крутила ручку музыкальной шкатулки, а они все танцевали и танцевали, стараясь друг от друга не отдаляться.

«Будет счастье постоянным или нет?.. Хорошо ли, что завел дружбу с той особою?..»

Ответы на эти вопросы следовало получить у «тридцати шести судей», высказывания коих помещены на страницах гадательной книги.

Для более верного испытания судьбы Вилим Монс прижмуривал глаза, отворачивался от книги и, наугад раскрывая ее, вслепую указывал себе пальцем, какие строчки надлежит читать в ответ на заданный волнующий вопрос.

«Судьи» гласят ему с книжной страницы, например, о том, «чтоб он не вспоминал о прошлом: там он увидит снова страх и нужду, зато в настоящем ему многое благоприятствует». Вроде бы страха и особой нужды у него в прошлом не было и данным изречением можно смело пренебречь, а вот то, что «в настоящем многое благоприятствует», – это соответствует действительности, такое следует запомнить и принять. Для ради подкрепления сего вещания надо так же наугад открыть еще одну страницу. Монс впивается взглядом в другие указанные пальцем строчки, и «судьи» говорят ему: «Будешь иметь не одну, а несколько жен, станешь настоящим волокитой, и успех увенчает твои волокитства». Можно отвергнуть сказанное о женах, – ни одна из них не нужна, а то, что волокитству будет сопутствовать успех, – такое знать приятно.

Еще и еще гадает Монс, но получает ответы противоречивые или совсем не соответственные заданным вопросам. «Судьи» пророчат: «ты будешь отменный гений», – и сие чудесно, замечательно!.. А дальше?.. «Недолго проживешь и скончаешь дни в неизлечимой болезни», – вздорное, совсем не нужное пророчество. А вот – прекрасное: «Достигнешь великих почестей и большого богатства». Как это хорошо! Еще, еще бы такое же! Но гадательная книга вещает уже об ином: «Когда откроешь свою тайну другому или третьему лицу, то и другие все ее узнают». Это и без гадания известно. Надобно побольше узнать о ней, о той особе… Ага! Вот, кажется, что надо: «Особа, про которую хочешь узнать, слишком хитра и коварна. Она тебе верна и любит от всего сердца, но может изменить». И тут же, в следующей строчке: «Она хочет сначала испытать, будешь ли ты сам постоянным». – «Нет, – восклицает судья Орфей, – твои надежды тщетны!»

Путается Монс в своих гаданиях. Листы книги потрепаны, засалены; по всему видно, что хозяин часто обращался к ней, досадуя на противоречивость предсказаний.

Гаданий явно недостаточно. Нужно колдовством наверняка приворожить к себе особу. Говорят, для этого нужна какая-то трава с белыми прожилками, растущая на взгорьях. Надо нарвать ее и допытаться, как и что на ней настаивать, в какой напиток добавлять особе, чтобы она была всегда покорной.

Перстни, что нанизаны на пальцах Монса, имеют свою чудодейственную силу, это, слава богу, уже давно проверено. Вот этот, сделанный из чистого золота, – перстень премудрости. Кто его носит, может что угодно говорить, и его всякому приятно будет слушать, а особливо персонам женского полу. Очень важен и перстень оловянный, хоть он и невзрачен на вид, но кто его носит, будет иметь и серебро и злато. На безымянном пальце перстень-талисман «для одоления всяческих противностей». И, конечно, самый главный – перстень любви, о котором говорится: «кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его силу мудро, понеже можно много зла оным учинить. Так, например, кто оным перстнем к женской персоне прикоснется, та его полюбит и учинит все то, что человек желает». И это оправдалось. Особа после танца подарила свой первый, царственно-горячий поцелуй и не отняла руки, когда он, Вилим, с потайным значением крепко пожимал ее.

Приятель Вилима Монса камер-юнкер Шепелев прислал ему сюда, в Везель, письмо, в котором говорил: «Дорогой друг Вилим, ты велел нашей небезызвестной псовке-карлице сказать, чтобы она себя поберегла для вас. Воистину, мой государь, оная псовка-карлица никак не для тебя теперь содержится, а больше для нас, о чем вы уже известны, какая у нас с нею имеет быть любовь. Впредь ты уж больше в своих письмах не изволь упоминать ее, но прошу вас, моего любезного друга, на будущее время не оставлять нас в своей доброжелательной любви».

Теперь даже смешно вспоминать о псовке-карлице, когда в предмете любви имеется первейшая в сем свете дама, и не только о карлице, но и обо всех прочих метрессках следует забыть. Придется охладить свою прежнюю пылкую влюбчивость и прекратить ухаживание разом за несколькими красотками, хотя он и держал свои любовные дела в строгой тайне. Каждую уверял в постоянстве своих чувств: «и хотя говорят, что ничего нет вечного на свете, но моя любовь к тебе была, есть и останется навечно неизменной… Ах, мое сердце с твоим всегда едино, и горе только в том, что редко с тобой вижусь».

В его записной книжке отдельные слова и целые фразы, как заготовки, предназначаемые для будущих посланий: «О, Амалия! Мое сердце ранено тобой… Люблю, всегда люблю… Влюблен в тебя до самой смерти… О!.. О, счастье!.. Разлуку ненавижу!..»

В придворном обществе Монса всегда ждали улыбки его многочисленных поклонниц. «Ах, кто опутан узами любви, тот не может от них освободиться, – проникновенно говорил постоянно влюбленный камер-юнкер. – И кто хочет противиться любви, тот делает ее путы еще более крепкими. Но кто хочет быть разумным, тот держит любовь в тайне. К чему другим знать о том, что двое влюбленных целовались?..» И этими правилами предосторожности он пользовался с большим успехом, а потому скорее и вернее мог рассчитывать на сердечные победы.

Любовные цидулки переправлялись Вилиму от обожательниц при содействии его сестры Матрены. «Посылаю вам, братец, письмо, о котором вы известны, от кого оное, и уведомьте меня, какой ответ от вас будет», – писала Матрена братцу.

Среди придворных было немало привлекательных дам и девиц, и иные из них представлялись влюбчивому взору камер-юнкера безупречными красавицами: княгиня Кантемир, оказавшаяся даже предметом временного увлечения царя Петра; княгиня Черкасская, фрейлина Мария Гамильтон и всегда угодливая Анна Крамер, – словом, от знатнейших персон до вчерашних придворных девок, ставших фрейлинами, мог находить Вилим Монс предметы своего обожания. Знающим немецкий язык он писал по-немецки, а российским красоткам выводил русские слова латинскими литерами, – такая грамота называлась «слободским языком» – по Немецкой слободе в Москве. Русской грамоты Монс не разумел.

«Сердечное мое сокровище, небесный ангел и купидон со стрелами, желаю веселого, доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? – писал Вилим очередной своей возлюбленной. – Если б я знал, что ты мне не верна, то покинул бы жизнь и предал себя горькой смерти. Остаюсь, мой ангел, верным тебе по гроб».