О если бы царевичу понравилась какая-нибудь эрцгерцогиня, то австрийский император, цесарь Римской империи, с великой радостью выдал бы любую за него, лишь бы была на то воля его родителя царя Петра.
Нет, в Вену он, царевич, не поедет. И чего же, собственно, смотреть еще, коли не миновать женитьбы? Что одна принцесса, что другая… Все равно иноземки. Пускай уж будет та, какую видел.
– Пускай, пускай, воистину пускай, мой голубок, – подхватывал его решение главный сват Гаврила Головкин. – Принцесса Шарлотта благовоспитанная и разумная, она тебе будет пригодная. А ты, мой друг, и с Веной в хорошем свойстве будешь. Ведь Шарлотта и супруга цесаря – родные сестры. И сам цесарь, как свойственник, станет к тебе благоволить. Он ныне, почитай, совсем нами задобрен. Ему – чернобурую лисицу, да одиннадцать сороков соболей, да четыре меха горностаевых, да косяк золотой парчи, да пять косяков камки персидской золотой, да двадцать косяков камки шелковой разноцветной, – перечислял Головкин подарки, поднесенные австрийскому императору, – да седло китайское со всем убором, да ковер персидский… Он сразу подобрел и теперь вовсе не серчает, что никакую эрцгерцогиню ты не взял… И ей, императрице, Шарлоттиной сестре: тоже сорок соболей, два косяка камки персидской, да десять шелковой – по разноцветью, да еще два меха горностаевых. Куда ж им больше?! Незнамо, негадамши, за то, что чужой малый где-то невесту себе выбрал. И теперь уж, милый, отступиться невозможно, по всей родне подарки розданы. Вот так-то, голубок. Теперь женись. Совет вам, значит, и любовь.
Значит, такова судьба, и Алексею пришлось остановить свой выбор на Шарлотте.
14 октября в Торгау состоялось бракосочетание. Оно проходило без лишних людей, как бы по-домашнему. Окна кирхи были прикрыты, и свет из них ложился на аналой и одеянье пастора золотистым позументом. Алексей стоял, опустив голову, и Шарлотта, словно виноватая, не решалась ни на кого поднять увлажненных слезами глаз, оплакивающих ее девичество. Царь Петр был строгим, по-военному подтянутым, как на параде. А рядом с ним стоял наследный герцог, отец невесты, – разряженный, в тончайших кружевах и в сером, под каракульчу, чрезмерно надушенном парике, торжественный, спесиво-важный.
Старый герцог, дедушка Шарлотты, теперь мог безбоязненно опускать в могилу и вторую ногу. Внучка была осчастливлена весьма удачливым замужеством.
– Совет да любовь!
Следовало бы молодоженам на деле осуществлять это доброе пожелание и уж медовый-то месяц провести вместе, но в десять раз укорачивался им тот счастливый срок. Через три дня после свадьбы царевич Алексей получил отцовский приказ немедля отправляться в польский город Торн и позаботиться о запасах провианта для русских войск, направляемых в Померанию. Отсрочки у отца спрашивать не полагалось, но подчинись он, Алексей, такому приказу – все ближние и дальние родичи Шарлотты в один голос завопят, что муж сбежал от нее. Нет уж, как бы ты ни злился, батюшка, а сын ослушается, понеже ты не понимаешь, что нельзя подвергать сына и сноху такому конфузу.
Алексей уехал в Торн через три недели после свадьбы, да и то в Торгау был большой переполох и не обошлось без злоязычной догадки, что сбежал-таки супруг от молодой жены и, значит, не заладилась их жизнь. Ну и уж если по правде говорить, то такое суждение было недалеко от истины. Никакого прочного сближения между молодоженами не намечалось. Многое скрывал ночной мрак, и не могла Шарлотта видеть недовольного лица супруга в минуты их вынужденной близости, но чувствовала это. Да он и не старался неприязнь свою особенно скрывать, поворачивался к ней спиной и как бы тут же засыпал, чтобы не отвечать на недоуменные ее вопросы. Вспоминал Афросинью и отдавал ей предпочтение.
Раздражало и вызывало усмешку, как Шарлотта молилась. И персты-то складывала не по-людски,, и крестилась не по правилу. Надо бы сложить три пальца в щепоть и после лба и груди приложить их сначала к правому плечу, а она прикладывала сперва к левому, да из щепоти два пальца сильно выпирали, словно у староверки, раскольницы. Смех, и только! И эго его законная жена – лютеранская еретичка. Прикасайся к ней, а потом освящай себя либо кайся богу за такое прегрешение. А перекрещиваться, дура, не желает, требует стать православной. А как ежели родится ребятенок, то кем же будет? Лютеренком?.. Тьфу, пакость!..
И Алексей уже не так злился на отца за то, что тот бесцеремонно укорачивал ему не столь уж сладостный медовый месяц. К полякам в Торн приказывает ехать – ну и ладно. И тут не сахар.
Слава богу, что в Торне, справляя дела по переправе провианта для солдат, жил больше месяца один, без еретички.
Слух о разлуке новобрачных достиг Вены, и там злорадствовали. Было о чем венцам посудачить.
– Вы знаете, русский кронпринц Шарлотту бросил. Она просила два дня сроку, чтобы собрать дорожную постель, а он ей жестоко отказал и тотчас же уехал.
Известно было, что у венцев языки от зряшной болтовни и пересудов никогда не уставали, но на деле все же было не совсем так. Прожив больше месяца один, Алексей под конец вроде бы несколько соскучился по своей супруге, – пускай бы приезжала, что ли. В письме отцу писал: «Жена моя еще сюда не бывала, ожидаю вскоре, и как она будет, за людьми ее смотреть буду, чтоб они жили смирно и никакой обиды здешним людям не чинили».
Сколько бы ни было придворных у кронпринцессы, хотя бы самая малость, а следить за ними непременно следовало потому, что немцы были великие охотники кормиться за счет поляков, да и не только кормиться, а и пошарить где что у них плохо лежит, и Алексей такую их повадку знал. Разумеется, не одна же Шарлотта ехала в Торн к мужу. Надо было полякам показать, кто она теперь, и уважение, какое они оказывают наследному русскому принцу, должно в равной силе быть оказано и ей, а потому иметь кронпринцессе своих придворных было необходимо. И чем больше, тем, конечно, лучше. Алексей от изумления расширил глаза, будто в них никак не могло уместиться отображение всей многочисленной челяди, явившейся в Торн со своей царственной госпожой. На какие же средства содержать такую ораву? Самому, что ли, посылать их поляков грабить!.. Хорошо, что Шарлотта поняла всю трудность, доставленную мужу прибывшей с ней излишней дворней, и большую часть ее тут же отправила назад в Topray, но и оставшиеся люди требовали от Алексея немалой изворотливости, чтобы добывать для них прокорм. К счастью, еще не весь солдатский провиант был переправлен в Померанию и можно было пользоваться им, хотя Алексея тревожило опасение, что отец может прознать об этом и поднимет шум: не для того, дескать, припасы собирались, чтобы кормить всех дармоедов.
В Торн прибыл Меншиков, с указом царя ехать Алексею к войску в Померанию, и светлейший князь нашел великознатную чету в большой нужде. «Не мог оставить не донести о сыне вашем, – писал он царю, – что как он, так и кронпринцесса в деньгах зело великую нужду имеют; понеже здесь живут все на своем коште, а порций и раций им не определено, а что с места здешнего и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств; также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что. О определенных ей деньгах зело просит: понеже великую имеет нужду на содержание двора своего. Я, видя, совершенную у них нужду, понеже ее высочество кронпринцесса едва не со слезами о деньгах просила, выдал ее высочеству ингерманландского полку из вычетных мундирных денег в заем 5 000 рублей. А ежели б не так, то всеконечно отсюда подняться б ей нечем».
Шарлотта, напоминая о себе, сочла необходимым польстить царю, возвеличивая его доброту, – писала: «Я бесконечно благодарна вашему царскому величеству, милостиво изволившему мне дать место дочери в своем щедром сердце».
Скорбно, со слезами на глазах провела она пасмурный день первой годовщины своей свадьбы. Ни разу в тот день не проглянуло солнце, и для Шарлотты это было как дурное предзнаменование всей ее дальнейшей жизни. Она осознавала непоправимую ошибку выхода замуж за человека, который не только не любил ее, но был почти враждебным. Царевич Алексей, едва лишь отлучался, как тут же, с облегченным сердцем, забывал о ней. Да и некогда было ему вспоминать свою благоверную потому, что повседневно был занят многими делами по поручениям отца. Из Померании пришлось срочно ехать в Петербург и, не задерживаясь там, принимать участие в Финляндском походе, а потом ехать в Старую Руссу и на Ладогу для наблюдения за постройкой судов и в письмах сообщать отцу о ходе дел, помня его предупреждение: «Ежели чего не допишешь мне на бумаге, то я допишу тебе на спине».
