— Ребята! постойте, выслушайте меня: одной смерти мало этой злодейке; ее надо измучить так, чтоб черти расплакались — за наших двух молодцов, царство им небесное! — что по ее милости издохли не в чистом поле, не в темном лесе, не красною смертью, а под полом, как мокрые мыши от кошечьей лапы. Ребята! отдайте ее мне в волю — за эту руку, которая двадцать лет служила вам верой и правдой, а теперь мотается без пальцев, — уж я вас распотешу!

— Дело! дело! быть по-твоему! Лишь поскорее! поскорее!

— Атаман! ты что скажешь на это?

— Вина, вина! — закричал атаман, переведя дыхание и поднявшись с земли, на которую повалился от усталости. — Вина! не быть было мне вашим атаманом… обольстила меня Ева… и если б не побожился я тебе, Иван Артамонович, привезти ее живую или мертвую, если б не привиделся еще мне ночью удалый наш Степка, не погрозил мне окровавленным пальцем и не указал мне на рассеченное темя, — братцы, изменил бы я вам, — да откиньте ее с глаз моих подальше, прелестницу… Видите, как она смотрит на меня умильно! Вина! вина!

— Ах, она, злодейка! ах она, змея! Да она колдунья! чернокнижница! Нашего Грозу отвадить хотела! Вот мы ее! вот мы ее!

А между тем принесено было горячее вино, и жадные разбойники, как пчелы улей, облепили глубокую ендову.[31] Атаман одним духом выпил с ковшик, за ним все товарищи, и началось разгульное похмелье.

— Гей! еще вина! заповедного! отрывайте ледник, выкатывайте бочку, починайте мартовское пиво! Живей! удалей!

Так буйствовала радостная шайка, пылая мщением за погибших товарищей; несчастная жертва, обреченная на погибель, стояла одаль, потупив глаза, бледная и безмолвная, и ожидала с нетерпением конца своим мучениям. Вот кто был ее муж! вот зачем он женился на ней… Но чувство любви к злодею еще не остыло в ней: она как будто не верит самой себе и с ужасом старается отклонить мысли от этого горестного предмета… «Что будет с отцом моим, — думает она, — когда он услышит, в какой обман он попался, в чьи руки предал единственную любимую дочь свою, и какие мучения должна переносить она по его неосторожности?» И залилась горючими слезами.

Между тем ковши по нескольку раз обошли опьянелую шайку…

— Чего же дожидаетесь вы, братцы, — закричал один, — или за попом посылать хотите? Эй, расстрига, дьячок, благослови!

— Вот я благословлю, — загремел косматый толстый мужик с длинной бородой и заплетенною позади косою, подскочил к ней и со всего размаху хватил ее по щеке, так что она зашаталась и упала.

— Те, волосатик, — закричали прочие, грозя ему кулаками, — ты пой, а рукам воли не давай!

— Ребята! в самом деле, зевать нечего, говорите вы прежде, что делать с нею! — закричал Иван Артамонович.

— Головою об угол?

— Мало.

— Колесовать?

— Мало!

— Повесить за ногу на суку!

— Разорвать по кускам?

— Мало, мало!

— Так что же?

— Сжечь на малом огне! — закричал смеющийся изверг. — Ха! ха! ха!

— Жечь, жечь ее! Скорее дров, огня, костер!

— Братцы! пусть она сама носит на себя дрова.

— Носи же, бесова дочь! — закричали все разбойники, и ближние толкнули ее к поленнице, а другие притащили из подвала большую железную решетку.

— А нам покамест закусить давайте! Кашевар! Что есть в печи, все на стол мечи!

Разбойники на широком двору, поросшем травою, расположились полдничать; несчастная женщина под надзором троих сторожей ходила взад и вперед, согнувшись под тяжелыми ношами, а злодеи посматривали на нее с свирепым удовольствием, ругали и швыряли оглоданными мосолыгами.

Атаман сидел задумавшись, отворотясь от нее в другую сторону.

Один молодой парень подвернулся к нему и хотел развеселить.

— Об чем ты, друг наш, призадумался? За что про что ты повесил свою буйную головушку? Послушай-ка меня, слуги своего верного, как я спою тебе песенку, песенку вещую, справедливую.

подхватили другие разбойники.

— Зажигайте костер! огневщик, чего ты зеваешь?

— Вина, вина! — кричал атаман, в котором тлилась искра сострадания к молодой жене.

Тотчас разбойник высек огню, другие надрали бересты, зажгли подтопку, и черный дым густыми облаками уж поднялся кверху… как вдруг благим матом прискакивает вестовой на замученной лошади…

— Ребята! скорее на коней! обоз едет!

— Где?

— В вечерни пошел от Полусмирного, теперь должен быть близко Волчьего врагу.

— Велик ли?

— Большущий.

— С чем?

— С овощным товаром: сахар, чай, кизлярская водка, сласти, — чего хочешь, того просишь. Добыча — разлюли. Трошка подпоил извозчиков на постоялом дворе. У всех в голове шумит, и они едут спустя рукава. Всех руками бери и делай что хочешь. Только не мешкайте! Скорее!

— Нельзя ли подождать?

— Ни-ни! как они выедут на чистое место да протрезвятся, так взятки с них будут гладки. Еще попутчик, может быть, подвернутся. Команда, слышно, из Мурома едет зачем-то в уезд. Скорее. Да что вы тут развеселились, что вам не хочется с печкой расставаться?

— Чего, брат, гостью Бог нам послал, прошеную и званую (Ба, ба! здорово, краличка! да какая же красивенькая, смазливенькая!), — так мы угостить ее хотим…

— Эва? Что вам мешает! Успеем разделаться с нею, воротясь; надолго ль там работы: окружим, наскочим, закричим, цап-царап — и дома.

— И то, — подхватили другие, — все равно здесь дожидаться: дрова не разгорелись еще.

— На коней — да поедем все гурьбою, чтоб скорее порешить, — и назад, на пирушку.

— А с нею кого здесь оставить?

— Тимофея хромого: пусть стережет ее да огонь раздувает.

Разбойники побежали под навес за лошадьми, которые стояли у них готовые, оседланные и взнузданные. Иван Артамонович скрутил молодой женщине руки назад, ударив раза три по голове за то, что она воротилась, наказал строго-настрого оставленному сторожу не спускать с нее глаз, запереть ворота и дожидаться их возвращения. Лошади были выведены, оружие вынесено — кистени, сабли, ружья, рогатины; разбойники выбрали кому что было надо и, одевшись, оправясь, вооружась, сели на коней, свистнули, гаркнули и поскакали ватагами в разные стороны.