Вадик не замедлил поделиться новыми знаниями со Славкой и на протяжении нескольких лет безуспешно пытался разыскать среди родительских книг – ту, заветную. Славка настолько старательно маскировал свой интерес к данной теме, что почти уже сам верил, что этого интереса как такового у него нет. Периодически появлялись странные фантазии, в которых лягушки, а также мышки и птички подвергалась чудовищным экзекуциям, и потом их плавно заменяла вечно ерзающая Анька с тем странным местом, что пряталось под тканью короткого платьица. Интерес на самом деле был таким же медлительным и основательным, как сам Славка.

В танцевальном кружке сменился художественный руководитель, теперь делали упор на народные танцы, и Славка бы бросил все это, если бы, конечно, не девочки. Ужасно долго они учили какой-то молдавский танец, одним из элементов которого был хоровод, где, тесно обнявшись за плечи, они мелко семенили сначала в одну сторону, опустив головы, потом в другую – резко вскинув. Когда место каждого танцора еще не было закреплено в хороводе, периодически возникали заминки, вызванные обилием желающих обнимать высокого голубоглазого Славку и быть обнятой им. Сам он с тоской думал о том, как все-таки здорово – иметь дома маленькую сестричку. Сто раз она видела… подумать только! На море он тихонько высматривал мам с младенцами женского пола, пытался подкрасться поближе, заглядывал в коляски, но все они, как назло, несмотря на пляж и жару, были прикрыты и задрапированы.

Во время безуспешных поисков заветной энциклопедии Вадик неожиданно нашел другое, не менее ценное сокровище. Скучные грязно-малиновые тома собраний сочинений оказались не такими бесполезными, как думалось раньше. Оставив надежду найти сокровенный фолиант, Вадик стал перебирать все книги подряд, вынюхивая хоть намек на искомые детали. Кое-что было у Бальзака, но эти книги стояли высоко, нужно было соблюдать тщательную конспирацию, и часто лазать туда было рискованно. Клад обнаружился в седьмом томе собрания сочинений Эмиля Золя. Первый роман в книге – «Страница любви» – говорил сам за себя, Вадик прятал том под подушкой и читал так быстро, так судорожно и взахлеб, что ничего толком не разобрал. Второй роман был, судя по названию, про собаку – «Нана», но из-за уважения к автору был также прочитан.

Книга произвела неизгладимое впечатление.

С одноклассниками у Вадика отношения по-прежнему не складывались, на переменах он стоял где-нибудь у окна с книжкой из «библиотеки приключений» и, невнимательно читая, рисовал между строк удивительные картины половой жизни героев. Наличие ее, этой огромной, потайной, другой жизни восхищало его. Ею жили не только полуголые девицы с картин Боттичелли и других художников, оказывается – хотя в это было трудно поверить, – к пороку были причастны и современные строители коммунизма и даже, вообще фантастика, даже толстые, в свитках и шароварах, украинцы – персонажи хрестоматийных книг на уроках литературы.

На Новый, 1987 год родители, взволнованные Вадиковой школьной нелюдимостью, устроили большой праздник и пригласили в гости, помимо Славика (жившего у них до этого почти две недели), ребят из танцевального кружка. После положенных игрищ родители с облегчением ретировались на кухню, а дети собрались на полу в уголке гостиной, где на раскладном диванчике спал Вадик (из-за болезни бабушке навсегда отдали его комнату) и, затаив дыхание, слушали самый любимый момент в книжке: «…левый глаз, изъеденный гноем, совсем провалился, правый был полуоткрыт и зиял, как черная отвратительная дыра. Из носу вытекал гной. Одна щека покрылась красной коркой, доходившей до самых губ и растянувшей их в отвратительную гримасу смеха. А над этой страшной саркастической маской смерти по-прежнему сияли прекрасные рыжие волосы, как солнце, окружая ее золотым ореолом. Венера разлагалась…»

На журнальном столике, окруженная маленькими красными свечками, кружилась сама собой удивительная елочка из желтого металла с тонкими колокольчиками – подарок Зои Михайловны.

Александру Яковлевичу бывшие студенты привезли еще две кассеты – рыжие с зелеными квадратиками, фирмы TDK. Для Вадика фирма-изготовитель, все знаки и символы на обложке имели такое же колоссальное значение, как и внутреннее, магнитами зашифрованное музыкальное содержание. Первая кассета, подписанная красной ручкой, называлась «Old Hits», там были «Прокл Харм», Рэй Чарльз, Элвис Пресли. Причем после подвижной рок-н-рольной композиции обязательно шло что-то медленное. Вторую кассету Вадик слушал во внеурочное время, когда, кроме бабушки, никого не было дома, нарушая строгий отцовский запрет. Эта странная электронная музыка французского композитора с красивым именем Жан-Мишель Жар запускала механизм вращения его фантазии, освещая какие-то потрясающие, не виданные ранее картины. Более того, такая же точно музыка уже крутилась где-то у него в душе, и, сливаясь посредством волшебного «Шарпа», они звучали в унисон, эти два голоса, подхватывая его и позволяя наблюдать с высоты птичьего полета бескрайние просторы собственного воображения. Вадик пытался рисовать то, что ему виделось, но образы сменялись так быстро, что рисунки получались какими-то схематичными. Удивительным было и то, что с каждым новым прослушиванием образы, проецируемые на внутреннюю часть лица и даже слегка выпирающие за пределы головы (как ему казалось) голубоватым ореолом, не менялись, сохраняя свою неповторимость лишь в определенных деталях, как бывает при театральных постановках одного спектакля на разных сценах.

Границу должны были переходить недалеко от Берегового. Очередь собралась огромная – предприимчивые граждане ехали в братскую Венгрию за качественными туфлями и прочим дефицитным ширпотребом, а пограничники их за это не уважали, бумаги оформляли медленно и всячески демонстрировали свое осуждение. Зоя Михайловна не спала уже вторые сутки. Автобус не отапливался, и ей казалось, что этот последний участок пути – самый тяжелый, чтобы не мерзнуть, приходилось укрываться чужими пустыми сумками. Последние три ряда кресел сняли, выстелив пол сплющенными картонными коробками. Народ ехал хамоватый, простой.

Сперва Зоя Михайловна ни с кем особо не разговаривала, потом, когда начинало светать, вышла на улицу узнать, отчего так долго стоят. Постепенно проявляясь, грязное серое утро открывало припорошенное снегом поле, редкую просеку, и, даже несмотря на морозец, вокруг стояла странная устоявшаяся вонь человеческих экскрементов. Очередь автотранспорта бледным, заиндевевшим составом, как мираж, уходила далеко вперед, растворяясь за плавным поворотом. Замерзший поезд-призрак. Вокруг стояла мертвая тишина, из-под тонкого, в дырах, снежного покрова торчал редкий коричневый сухостой.

– Скоро поедем? – спросила она у водителя, кажется уже нетрезвого.

– Куда поедем?

– В Будапешт, – глухо сказала Зоя, чувствуя всю неуместность вопроса.

– Дня через три, это в Чопе по неделе стоят…

На границе провели четверо суток.

Спасла Наташкина водка, которую та почти насильно запихала Зое в сумку, этот горький эликсир русской живучести, вакцина от голода, холода и боли, от социального неравенства, обиды на власть, от собственной беспомощности, машина времени, нейтрализатор памяти. Сгодилось и сало – огромный полуторакилограммовый кусок, купленный на Бессарабке, хорошо просоленный, завернутый в белую льняную тряпочку.

Периодически приезжал мотоцикл с коляской, и очень дорого продавали хлеб и сырокопченую колбасу, но мужичье из автобуса ходило четыре километра в город. Хотя пограничники ругались, но в лесопосадке все равно разводили костры, в прокопченных котелках варили еду, и со стороны все это выглядело почти романтично – короткие серые дни, разлапистые хвойные ветви, прогнувшиеся от снега, покусывающий сырой мороз, грязный черный дымок и мрачные, оплывшие от ватников темные фигуры, похожие на грачей, сидящие на разбитых деревянных ящиках.