Вадик учился на кафедре своего отца. Вокруг был цветник – все-таки филологическое направление. Мальчики, что были, хоть и выигрывали во внешности, но явно проигрывали во всем остальном.

Свою первую любовную историю Вадик выдумал спонтанно. Просто тоже была зима, так холодно и темно за окном, а у Аллочки, помимо определенной академической неуспеваемости, еще много чего было. Они сидели у него на кухне (даже не в комнате, нет…), мягко горел светильник в красном абажуре в горошек, Аллочка была слегка простужена и все время пила чай, много, с лимоном, чашку за чашкой. А Вадик и его вечный союзник – полумрак мягко касались ее; переворачивая страницу, она покусывала карандаш, и было слышно ее дыхание, волосы, наэлектризованные от шапки и сухого воздуха, нежно щекотали его щеку.

Плавно перешли с истории английской литературы на историю о его собственной любви, которая, невзирая на юный возраст, уже успела выйти замуж и оставить глубокую гнойную рану в его душе. История родилась тут же, сама собой, и едва Вадик ровным, тихим голосом закончил рассказывать, как решение о самоубийстве окончательно созрело в нем, и, войдя в транс, он долго сидел в ванне, прижав к запястью отцовскую бритву «Нева». Аллочка вдруг наполнилась щемящей женской теплотой. Вадик в рассказе встал, выбросил бритву и понял, что никогда, никого больше не полюбит, и Аллочка не могла не пожалеть этого умного, некрасивого, славного мальчика. Он сам себя дико жалел, и Аллочку жалел за то, что она, покусывая пальцы, с разметавшимися по плечам волосами жалеет его.

Зоя Михайловна, убедившись в нерентабельности пошива дубленок, переключилась на печатное дело. Сперва занималась реализацией бухгалтерских бланков, потом выкупила небольшую типографию с двумя офсетными «ромайорами», резалкой и самодельной проявочной рамой. Этого вполне хватало для небольших заказов, все более крупное печаталось методом высокой печати в Бердичеве, недалеко от Житомира. Для сотрудников она денег не жалела, и когда ее бухгалтерша, по совместительству юрист, поехала отдыхать в Болгарию, порадовалась: значит, смогла-таки, значит, дела идут хорошо. В магазине на Подоле по старой памяти стояли на продаже, помимо канцтоваров и бухгалтерских книг, китайские обогреватели и электрические чайники.

В личной жизни было все так же привычно заморожено. Зоя Михайловна долго не могла отказаться от поездок в Югославию, Венгрию и Польшу, так как там, в дороге, в условиях выживания, могла быть откровенной с собой и выпустить каких-то секретных демонов. Но с появлением цеха думать о поездках было уже нельзя, разве что в Финляндию, за бумагой. Хотя там нужно было выглядеть достойно, да и путешествовала она на самолете.

Рита и Александр Яковлевич жили хорошо – частные уроки приносили кое-какой доход, они по-прежнему ездили на море, правда уже без Вадика.

Осенью 2004 года Валерия вышла замуж, и в том, что в апреле 2005 родился сын Антошка, никто не видел ничего предосудительного – в нынешнее время с женитьбой торопиться не следует, ну а если дело таки дошло до ребенка, рожать его, конечно, лучше в законном браке. С Генкой они встречались с третьего курса, были планы сперва обзавестись отдельным жильем, машиной, съездить вместе еще куда-нибудь, но и в своем недавнем беременном состоянии Валерия увидела достаточно радости, чтобы не расстраиваться из-за такого поворота судьбы. И вот вроде бы все было у них хорошо: большая дружная семья, определенный достаток – по выходным ездили в «Метро» и там покупали всего на неделю, иногда и на 300 долларов получалось. Жили, правда, с родителями Генки в четырехкомнатной квартире в новостройке на Позняках. Рассудили так – лишние траты с появлением нового человечка ни к чему, квартиру снимать больше не надо, а родители, хоть и работают, но могут все-таки и с ребенком помочь. Родительская помощь заключалась в основном в том, что они просто работали и в субботу до обеда ехали в «Метро», где покупали продукты и бытовую химию на всех, и в том числе детское питание с подгузниками. Иногда Леру не брали с собой, ведь не с кем оставлять малыша, а свекрови или мужу тоже нужно было участвовать в покупках, хотя с каждой неделей она ждала этих вылазок все больше и больше.

Валерия – небольшого роста, с волнистыми каштановыми волосами до плеч, которые когда-то были обесцвечены, а потом отросли, потом были снова покрашены, и получилась не совсем аккуратная трехцветность, которая в полутемном коридоре или, если особо не присматриваться, вполне сходила за неудачное мелирование. Ее лицо было в исходнике красивым. Почему в исходнике? Потому что кто-то будто взял ее за аккуратный носик и подкрутил, сместив глаза, брови, рот на середину лица, оставив лоб, подбородок и щеки непривычно большими, при в общем-то безукоризненной форме самого овала. На свадебной фотографии она, двадцатитрехлетняя, выглядела на тридцать три – длинное, не сильно пышное платье (скромное, как отметила свекровь) было едва уловимого кремового оттенка и сделано из плотной, не воздушной, как было модно, ткани. Верх был умеренно оголен, потому что невеста не должна быть похожа на проститутку, а мода – это не главное. Ее свадьба была самым важным днем в ее жизни, внутренне, духовно важным, как молитва, которую лучше говорить шепотом, как крестик, который носишь под рубашкой. Так вот про фотографию. То, что она выглядела там такой статной, такой степенной, Валерии нравилось. Где-то в глубине души, конечно, подскребывало желание опровергнуть образ: главная цель в жизни женщины – быть мамой и поддерживать, украшая, семейный очаг. Если копнуть глубже, причиной этих незваных мыслей был тот, кто стоял возле нее, – в светло-зеленом костюме, со светло-лимонным галстуком. На фото Генка получился сногсшибательно, и она очень ценила его за это. То есть и за многое другое тоже, просто тогда, в тот щемящий серьезный миг, он стал мужчиной, настоящим, семейным. И этот неожиданно пижонский шелковый галстук очень шел ему.

Когда они встретились, то не думали как-то, что станут семьей, – учились на одном курсе в Академии министерства внутренних дел, ходили на занятия в форме, относились ко всему серьезно, увлекались криминалистикой, бывали на настоящих судебных заседаниях. Ребята на потоке все серьезные были, в одной только их группе четыре человека шли на красный диплом. Они, кстати, с Генкой тоже такие получили… А потом стали жить вместе, снимая убитенькую гостинку на Борщаговке, неподалеку от окружной дороги. Но зато это было их собственное жилье, родное. Возможно, в этом проблема…

Валерия слышала где-то о «молочных слезах», что неизбежно начинаются после рождения ребенка, смыкаясь вокруг головы и сердца необъяснимой депрессией. Да и депрессии-то никакой не было. Она как мантру твердила себе: «У меня все хорошо – у нас есть сын, есть прекрасная квартира, и гардины в ней есть, и на Новый год муж подарил мне домашний кинотеатр, у нас очень крепкая и любящая семья».

Наверное, с уходом с работы просто появилось больше времени, чтобы думать. Например, над тем, что же входит в стандартный пакет «крепкая семья»? Несомненно, главным узелком был сын. Ну и, соответственно, сближающие членов семьи заботы о нем, постепенно растущие вместе с ним и нацеленные на гармоничное взращивание достойного, доброго, сильного, образованного члена общества. Но Валерия знала, что растворяться полностью в ребенке – это не удел счастливых семей, должно быть что-то еще, какой-то большой обоюдный интерес, держащий людей вместе. Этим интересом является любовь, но что такое любовь? Как разложить ее на составляющие? Если бы на месте Генки оказался кто-то другой, с теми же исходными данными – разве была бы она менее счастлива?

Потом обиженно думалось, что, конечно же, все было бы иначе, если бы они все-таки жили отдельно. Но и тут здравый смысл с укором кивал ей и на четыре комнаты, и на семейные обеды, ощущение сплоченности, крепости и стабильности, и на выезды в «Метро», и на свекровь, которая оставалась с Антошкой, давая им с мужем возможность сходить в гости к друзьям, а ей выйти на работу через полгода, как закончит кормить грудью.