— Зачем? Затем, что удобно. Скажем, у одного счетовода возникнет большая нужда — поехать в Милан, в «Ла Скала», послушать оперу. Он и поедет. А другой в это время будет работать, считать для Левы шекели. Или у другого счетовода возникнет нужда поехать на Мертвое море на грязевые ванны. Он и поедет. А другой в это время будет считать для Левы шекели. И все глубоко удовлетворены, и Лева, и оба счетовода.

Оксана исчезла на кухне, а Вадим почувствовал, что его куда-то тянут за брючный ремень.

— Вадик, пойдемте, — шепотом позвала Фрида Наумовна. — Эти два старых хрена будут препираться, пока не выпьют бутылку водки. Потом заснут на пять минут и снова будут как огурчики. Скоро Рахиль и Сонечка закончат со щукой, и мы сядем, наконец, за стол. А вы проводите меня за дом, там прохладнее.

С северной стороны дома была вкопана низкая и широкая лавочка, и Фрида Наумовна пригласила Вадима присесть.

— Я намерена рассказать вам, Вадик, один секрет, — начала разговор Фрида Наумовна. — Вы мне кажетесь порядочным человеком, и я, прошу вашего пардону, положила на вас глаз. А Оксаночке совсем пора замуж. И если вы себе ищете в жены еврейскую девушку, то я вас честно предупреждаю: Оксаночка у нас с Йосей приемная дочь. Ее мамаша, малолетняя шалава, бросила ее в роддоме. А я, Вадик, врач-акушер, и я работаю заведующей послеродового отделения. Ах, какая Оксаночка была очаровашка даже трех дней от роду! Здоровенькая, и сразу видно — умненькая. Я не могла ее отдать в Дом малютки, рука не поднялась, и уговорила Йосю удочерить девочку. У меня не все в порядке внутри, и не могло быть детей, а так хотелось. Но хотя Оксаночка мне не родная дочь, я воспитывала ее правильно, она очень хорошая девочка. Вот и думайте, Вадик.

Вадик подумал две секунды и сказал:

— Мне тоже есть, что сообщить вам, Фрида Наумовна. Например, девичья фамилия моей матери Михельсон. А сам я почти состоявшийся врач-педиатр.

— Йося! — громко выдохнула Фрида Наумовна, а потом почти завизжала в открытое над их головами окно: — Йося, ты все слышал?! Я так и знала, что Вадик наш!

Потом грянуло пиршество, и так Вадиму было вкусно, что он почти забыл про Оксану. Затем в сумерках все разбрелись по обширному саду подрастрясти животы перед сладким. Оксана шепталась с Фридой Наумовной, а Вадима, который с трудом дышал из-за обжорства, подхватил под руку за розовым кустом Рувим Оскарович и, слегка понизив голос, заговорил с некоторым доверительным пафосом, свойственным провинциальному радиовещанию:

— Вас приняли, Вадик. Это удача. Оксаночка — лакомый кусочек, горячий бутербродец, пирожок с повидлом. Но Фридочка не позволит ей вам изменять, вы понравились Фридочке. Что вы так смотрите, Вадик? Ловите миг удачи и — женитесь, юноша. Оксаночка — ваш шанс, ваш свет в конце тоннеля. У вас ведь сейчас в жизни что-то вроде тоннеля, трубы, судя по вашим байронически приподнятым бровям? Ну так Оксаночка вылечит вас от нездорового романтизма, от инфантильного упоения собственной интересностью. Вопрос лишь в том, по силам ли она вам, Вадик? Стоит устроить испытание, вам не кажется? Вам не будут препятствовать. Фридочка — доктор, а Йося — женский доктор, они понимают, что девушке полезно, что вредно. Здоровые контакты взрослой девушке полезнее, чем романтические грезы. Романтические грезы делают девушку истерической дурой. Так пригласите Оксаночку прогуляться к морю и посмотреть на закат. На берегу масса укромных уголков, и не забудьте взять с собой подстилочку. Ах, как славно, что вы встретились!

— Вы думаете? — смущенно пробормотал Вадим.

— Я не думаю! Я чувствую, подобно этому цветку! Всеми лепестками и тычинками, всеми шипами, всеми прожилками листочков. Что там думать! Вон она, Оксаночка! Ищет кого-то взглядом. Как вы полагаете, кого это она там ищет? Да вас, конечно. Она жаждет ваших объятий и поцелуев, нетерпеливости ваших рук, грубости рта и опасной игры чресл; она жаждет вдыхать запах роз под звездами, сама раскинувшись зрелой столепестковой розою на ложе любви. Она жаждет! Она жаждет, чтобы ваши пальцы, ваши губы перебрали все ее лепесточки, изучив очертание и особый трепет каждого из них. Так идите же, спешите к ней и восчувствуйте!.. И не смейте думать, это вредит потенции.

Вадима проняло: вдруг восчувствовав, и сильно, он забыл попрощаться и поспешил к Оксане, чья подкрашенная фальшиво-золотым белокурость призывно светилась в сумерках подобно фонарику глубоководной рыбки-удильщика. А к Рувиму Оскаровичу неслышно подкрался Аркаша и торжествующе заявил:

— А я все слышал. Ты старый сводник, Рувимчик. Думаешь, Йося с Фридочкой тебе за это спасибо скажут? Они откажут тебе от дома.

— Ха! Откажут! Да я буду почетным гостем на свадьбе, Аркашка! Спорим?

— На бутылку экспортной под хорошую закусочку! — азартно предложил Аркаша. Он ничем не рисковал, так как надеялся уже месяца через полтора обосноваться на земле обетованной.

— Между прочим, Гофман. Кто же все-таки сочинял письма Сабине Вольф? Вы или Аврора? — немного смущаясь своего любопытства, спросила фрау Шаде.

От уголков губ и глаз Гофмана разбежались тоненькие насмешливые морщинки. Он ответил не сразу, он долгим и внимательным взглядом посмотрел на доктора Шаде, которая, окончательно смутившись, откинулась на спинку стула, подальше от светового круга включенной лампы.

— Между прочим, фрау Шаде. — в тон ей ответил Гофман. — С чего вы взяли, что письма вообще были? Я, кажется, нигде не упоминал об этом. Впрочем, чего уж там! Эти письма. Письма поначалу писала Аврора, я-то совсем не умел писать писем, никогда их не писал, не к кому было писать, и писать я вовсе не любил, делал это лишь по школьной необходимости. Я лишь прочитывал их и цензурировал. Позднее же, года этак через два, когда я перечитал-таки всего дедушкиного Гофмана и проникся к нему безмерным почтением, меня перестало устраивать то, что писала моя любезная матушка, и, вместо того чтобы нести ее нейтрально вежливые сочинения в почтовый ящик, я их выбрасывал и подменял своими. Я много чего выдумывал о себе, я примеривал на себя маски волшебных гофмановских персонажей, я неуклюже пытался подражать гофмановскому стилю, забавно архаическому и лукавому, я боролся с небрежностью своего почерка, взяв за образец четкую матушкину каллиграфию, за каждым словом преодолевая собственную лень, я обращался к словарю, чтобы не наделать постыдных ошибок. И знаете, фрау, я полюбил писательство.

— Я это заметила, Гофман. У вас неплохо получается. Однако вы безжалостны к своим персонажам. Ваши тексты все чаще и чаще пронизывает и явная, и подспудная ирония, а иногда вы даже откровенно грубы в своей клоунаде. Дело ли высмеивать высокие чувства, самое святое?

— Почему нет? — высоко взметнул тонкие брови Гофман. — Почему бы нет? — развел он руками. — Помнится, вы уже упрекали меня за это. Я повторюсь: не вижу ничего дурного в клоунаде. Почему бы не посмеяться над обстоятельствами, осмыслив их по прошествии времени? Почему бы не посмеяться над героями романа? Смешная сторона есть у всего на свете. И, в конце концов, это мои герои. Собственные.

— Все дело в том, что в своем шутовстве вы, Гофман, высокомерны, как… как Господь Бог! — возмущенно воскликнула фрау Шаде.

— О-о, как вы мне польстили, фрау Шаде! Но боюсь, моя гордыня не божественного происхождения. Я суетен, я алчен, самодоволен и своекорыстен, тщеславен и эгоцентричен, м-м-м… что же еще? Не подскажете, фрау психолог?

— Должно быть, я плохой профессионал, — усталым хрипловатым голосом заметила фрау Шаде, — но, что бы я ни говорила в женской запальчивости, я вовсе так не думаю, и вы это прекрасно знаете, Гофман. И сами вы не считаете, что эти неприятные качества свойственны вам. Поэтому не кривлялись бы вы! Ваша цель — меня обидеть? Вывести из себя? Зачем? К чему это лицедейство?