— Знаю, батюшка, знаю. Что уж обо мне! Мне все равно недолго оставалось жить, а вот ты ее-то пожалей, сироту. Если не для меня, так для покойницы бабушки да для матери ее, мученицы. Обе они там, у престола Всевышнего…

Федосья Ивановна хотела приподняться, чтобы поклониться барину, но не могла. Силы покидали ее, и тень смерти ложилась на бледное лицо с обострившимися чертами.

— Да я же тебе говорю, что женюсь на ней. Чего тебе еще? — сказал он, делая знак, чтобы она лежала спокойно.

Старуха хотела что-то сказать, но сдавила слова, рвавшиеся у нее из груди, и только продолжала пристально смотреть на него с мольбой в глазах.

— Не веришь? — с усмешкой спросил Воротынцев. Она молчала.

— Ну, даю тебе в этом честное слово русского дворянина, — торжественно произнес он. — И вот тебе крест, что так и будет.

Когда он перекрестился, старуха успокоилась.

К вечеру Федосья Ивановна умерла, а в ту же ночь барин уехал в город.

Странная это была свадьба.

Ведь, кажется, не увозом брал себе жену Воротынцев, а со стороны посмотреть — можно было подумать, что у него особенный интерес скрывать от всего света свою женитьбу.

До последней минуты в доме никто не знал, для чего призывал он попа из Гнезда и о чем беседовал с ним, запершись в кабинете. Вышел от него отец Никандр смущенный и серьезный, а вернувшись домой, никому, даже попадье, не сказал, для чего требовал его воротыновский барин. А требовал тот его, чтобы заявить о своем намерении венчаться в Гнезде, без посаженых и шаферов и так, чтобы никто об этом не знал.

В доме никаких приготовлений для молодых не делалось, и сам барин в день свадьбы был, как всегда: утром занимался с Николаем по хозяйству, кушал один.

С тех пор как барышня уехала и сидеть с ним за столом было некому, ни разу еще ни обед, ни ужин не проходил без того, чтобы он не придрался к чему-нибудь, чтобы не разгневался. Редкий день повара не драли на конюшне. Александр Васильевич все больше и больше втягивался в свою, забытую в Петербурге, роль барина.

Подремав с книгой в кресле часов до семи, он приказал запрягать лошадей в тарантас, а когда ему пришли доложить, что лошади у крыльца, спокойно и не торопясь поднялся с места и, как был, в домашней венгерке, надел только фуражку да взял хлыст, как он всегда делал, выходя из дома, вышел на крыльцо, а усевшись в тарантас, приказал провожавшему его с шинелью на руке камердинеру ехать вместе с ним.

Едва-едва успел Мишка вырвать из рук стоявшего тут же лакея картуз, нахлобучить его себе на голову и вскарабкаться на козлы, — лошади уже трогались с места.

На вопрос кучера: «Куда прикажете ехать?» — барин ответил запальчиво: «Прямо, болван!» — но, отъехав версты две, приказал свернуть в Гнездо.

Вечер был пасмурный и душный. По небу ползли черные тучи, по временам накрапывал дождь и раздавались отдаленные раскаты грома.

Тарантас подкатил к церкви, минуя, по приказания барина, село. Тут перед алтарем уже стоял аналой и дожидался священник; а в отдалении, у окна, из которого виднелся каменный крест с надписью: «Софья», стояла Марфинька, Бутягины, муж с женой, и Митенька. Невеста была в простеньком белом платьице, без фаты и цветов. Александр Васильевич запретил ей делать венчальный наряд, и она так боялась прогневать его, что даже не посмела приколоть к волосам белую живую розу из букета, привезенного ей утром Митенькой.

Воротыновский барин вошел в церковь угрюмый, протянул, не оглядываясь, хлыст следовавшему за ним камердинеру и, не отвечая на почтительные поклоны друзей невесты, подошел к ней, взял ее за руку и подвел к алтарю.

Присутствующие тут же про себя решили, что так никогда не делается, но учить себя барин никому не позволил бы. Слава Богу, что хоть так-то вздумал венчаться на барышне; хуже было бы, если бы он ее в полюбовницы взял.

Во время венчания Марфинька стояла ни жива ни мертва и такая растерянная, что не могла молиться, а у жениха по временам блуждала странная улыбка на губах.

«Как все это глупо вышло! — думал он, с трудом сдерживая раздражение при виде торжественного умиления, с которым смотрели на них свидетели церемонии. — И чему, ослы, радуются! Разве я буду больше любить ее, потому что делаю из-за нее такую колоссальную глупость? Впрочем, может быть, кто знает!»

Сам он этого не знал. Да и вообще не мог он себе отдать отчет в том, что чувствовал.

Марфинька все еще нравилась ему и обладать ею ему хотелось сильнее, чем когда-либо, но с той минуты, как он решил жениться на ней, потому что другого средства удовлетворить свою страсть не представлялось, он порой ненавидел ее почти столько же, сколько любил, и в такие минуты ему в одно и то же время хотелось и ласкать ее, и мучить. Но так или иначе, а жить без нее он не мог.

Три недели прошло с тех пор, как она покинула Воротыновку, и эти три недели казались ему вечностью. Беспрестанно ездил он в город, но оставаться с Марфинькой больше получаса без того, чтобы не огорчить ее и не озадачить каким-нибудь жестоким словом, он не мог.

Может быть, на него влияла пошлая обстановка, среди которой происходили эти свидания? Гостиная купца Бутягина с неуклюжей мебелью, обитой волосяной материей, стены, выкрашенные в розовую краску, безобразные лубочные картинки и вечный запах постного масла, господствовавший здесь, раздражали его нервы. Марфинька так проигрывала в этой обстановке, что ему здесь даже и целовать ее не хотелось, и подсматривавшие в щелку хозяева дивились сдержанности воротыновского барина с невестой.

После венчания Александр Васильевич никого не пригласил к себе в гости, и, пока Марфинька со слезами прощалась со своими друзьями, он вышел на паперть и, пощелкивая по воздуху хлыстом, с напряженным вниманием смотрел на тучи, сгущавшие еще чернее наступавшую ночь.

— Кончили ваши нежности? — сердито спросил он, когда новобрачная вышла из церкви, а затем, не дожидаясь ответа, вскочил в тарантас, пригнулся к жене, охватил ее обеими руками, приподнял, как перышко, посадил с собой и, порывистым движением спустив верх у поднятого кузова, закричал: — Трогай!

Тройка помчалась, гремя бубенчиками и колокольчиком.

Долго ехали новобрачные молча. По временам Воротынцев оглядывался на свою спутницу, бесясь на темноту, мешавшую ему различать черты ее лица. Только тогда, когда молния прорезывала мрак, перед ним мелькало на мгновение бледное, взволнованное личико с остановившимся, точно от испуга, взглядом. Наконец он отыскал руку жены и, сжимая холодные и дрожащие пальчики, спросил:

— Что с вами?

— Я боюсь, — чистосердечно ответила Марфинька.

— Вы боитесь? — холоднее прежнего повторил он и, выпустив ее руку, прибавил с иронией: — Чего же вам теперь бояться? Я на вас женился.

И он засмеялся сухим, коротким смехом, от которого у нее мороз пробежал по телу.

Воротынцеву и раньше часто приходило в голову, что, может быть, Марфинька далеко не так наивна, как он воображает, и что она с Федосьей Ивановной была в заговоре, чтобы заставить его жениться; а теперь, после того как венчание состоялось, это подозрение все глубже и глубже врастало ему в душу.

Припоминались случаи, как нельзя лучше подтверждавшие это предположение. Их первая встреча, когда он увидал Марфиньку спящей перед открытым окном и долго мог любоваться ею, как картиной, прежде чем она открыла глаза. Потом этот обморок в беседке, так кстати, когда он уже терял сознание от страсти и никакое сопротивление с ее стороны не могло спасти ее. И наконец, ее бегство в город, к людям, которые имели полнейшую возможность охранить ее от его преследования и которым покойная Марфа Григорьевна завещала все ее интересы и отдала на хранение ее состояние. Как кстати тут и Митенька подвернулся со своей тележкой и парой сытеньких, добрых лошадок, и сколько этот юродивый выказал при этом удобном случае хитрости, ловкости и скрытности! Хорош юродивый, нечего сказать! Все это очень похоже на заранее обдуманную и приготовленную интригу.