Это происходило в длинной горнице с низким потолком, почти пустой, в которой Федосья Ивановна имела обыкновение толковать с народом, являвшимся к ней за приказаниями по хозяйству. Заговорила она первая.

— Молиться за нее надо, вот что. Намаялась она на своем веку слишком достаточно. Слава Богу, что Господь рано ее прибрал, — проговорила с глубоким вздохом старуха.

— И как все это могло случиться? Как? — простонала Марфинька.

— Дело житейское. Не она первая, не она и последняя. Господь попускает, а враг-то силен.

Марфинька отошла от окна.

— Скажи мне, по крайней мере, жив ли мой отец? — умоляюще проговорила она, невольно понижая голос и краснея при последнем слове.

— Не могу я тебе сказать это, сударыня, разрешения на то не получила. Вот приедет молодой барин, прочтет волю покойницы, тогда, может, и узнаешь.

Марфинька вспыхнула.

— Да он, может быть, никогда не приедет! — воскликнула она.

Нестерпима становилась ей зависимость от человека, которого все здесь, кроме нее, называли барином.

— А Господь его знает! На то его господская воля: когда захочет, тогда и приедет, — с обычной бесстрастной сдержанностью возразила старуха.

— Мне он — не господин, — с достоинством выпрямляясь, объявила Марфинька.

Федосья Ивановна посмотрела на нее, хотела было что-то сказать, но только вздохнула и промолчала.

Дня через четыре они поехали в Гнездо.

Всю дорогу Федосья Ивановна, угрюмо насупившись, молчала, изредка мельком взглядывая на свою спутницу. И Марфинька, блуждая рассеянным взглядом по снежной пустыне, среди которой мчала их в открытых широких санях тройка, тоже не говорила ни слова. Губы ее были судорожно сжаты — чтобы подавить рыдания, теснившие ей грудь, может быть, или чтобы сдержать вопросы, рвущиеся из ее наболевшего сердца?

Ехали с час. Пронеслись мимо села; обогнули господскую усадьбу, черневшую на светлом фоне бледного неба и белого снега.

— Вот там… в том флигельке, что в сад окнами выходит. Отсюда одна только труба видна, — ответила Федосья Ивановна на немой вопрос, выразившийся в глазах барышни, когда она увидела то место, где томилась и умерла ее мать. Старуха вытягивала руку по направлению к чему-то бесформенному, занесенному снегом и со всех сторон заслоненному высокими деревьями. — Тогда деревца-то были помоложе, промеж них прогалинки были. Как, бывало, вечером подъезжаешь, огонь в окошках издали видно, — прибавила она, невольно поддаваясь наплыву воспоминаний.

Повернули к церкви, небольшой, деревянной, выкрашенной в вылинявшую от времени розовую краску, с некогда зеленой крышей; остановились у ограды и вышли.

Приказав кучеру отъехать и, не отлучаясь от лошадей ни на минуту, ожидать их возвращения, Федосья Ивановна зашагала по узкой тропинке, прорытой между сугробами, к маленькому бугорку с каменным крестом.

Марфинька следовала за нею. Тропинка была так узка, что двоим идти рядом по ней было невозможно.

Кругом было пусто и совсем тихо. Других могил, кроме этой, за деревьями, склонившими над ними опушенные снегом ветви, не было видно. Крест на ней был наполовину занесен снегом.

Федосья Ивановна остановилась в нескольких шагах от насыпи и, осенив себя крестным знамением, сделала земной поклон, а Марфинька пошла дальше.

Утопая в снегу выше щиколотки, она поднялась на бугорок, расчистила полой своей шубки снег с того места, где была надпись на кресте, и не без труда прочитала ее: «Софья. 1782–1800 гг.». Дальше был вырезан текст из Священного Писания, в котором говорилось о милосердии Божьем, о загробной жизни. Но текст этот Марфинька дочитать не могла — натянутые с утра нервы не выдержали, глаза ее затуманились слезами.

Однако эти слезы не были похожи на те, что Марфинька проливала вчера и третьего дня. Вид одинокой могилы у старой церкви, среди мертвой тишины оцепеневшей природы, произвел на нее странное впечатление. Точно невидимое окно распахнулось внезапно перед ее духовными очами на безбрежное море жизни, со всеми его омутами и ужасами. Представшая перед нею во всей наготе жестокая действительность была так далека от искусственной атмосферы, созданной ее фантазией с помощью книг маркиза, что в первую минуту она не ощутила ни жгучего отчаяния, ни страстного негодования, а одно только глубокое изумление и жалость. Вдруг как-то все в ней стихло и смирилось.

Медленно сошла она с насыпи, поклонилась земно, мысленно посылая поцелуй той, чьи кости покоились под этой землей, и молча последовала за своей спутницей к выходу.

— Да, сударыня, страдалица она была, — проговорила Федосья Ивановна, когда они выехали за околицу и снова развернулась перед ними снежная пустыня.

А Марфинька думала:

«Это было тут. Она тут томилась, терзалась и умерла, одна, без утешения. И так велики были ее страдания, что все за нее радовались, когда она умирала. А ей было всего только восемнадцать лет, ровно столько, сколько теперь мне! И никто не пришел к ней на помощь, никто не пожалел ее, не отмстил за нее, никто! Это только в романах так бывает, что в последнюю минуту является избавитель, в действительности же можно до последнего издыхания мучиться, биться как рыба о лед, и никто не подаст руку помощи. Скажут — сама виновата, что потеряла себя, поставят крест и забудут».

— А вот весна наступит, и мы с тобой по ней панихидку отслужим, — продолжала немного погодя прерванную речь Федосья Ивановна, обеспокоенная упорным молчанием своей спутницы. — Душеньке ее отраднее будет видеть, что дочка родимая на могилке молится.

Жизнь в воротыновской усадьбе потекла обычным порядком.

Марфинька, как и прежде, проводила большую часть дня в своих комнатах наверху, пела, играла на клавесине, вышивала шелками по атласу и бархату, читала свои книги. Вниз она сходила только к обеду и, оставаясь наедине с Федосьей Ивановной, о матери своей не заговаривала. Но думала она о ней постоянно, и мало-помалу в ее воображении создался образ, который являлся ей всегда в одном и том же виде — высокой бледной красавицы со стройным, гибким станом, большими темными глазами, добрыми и задумчивыми, и с длинными золотистыми волосами.

Создавая этот образ, Марфинька и не подозревала, что создает свое собственное изображение, и так полюбила его, так сжилась с ним, что, если бы кто-нибудь стал доказывать ей, что она ошибается, что ее мать никогда не была такой, какой она ее себе представляет, Марфинька пришла бы в отчаяние. Но разубеждать ее здесь было некому. Знали ее тайну только Федосья Ивановна да Малашка, и если первая радовалась, что барышня не пристает к ней больше с вопросами, на которые отвечать невозможно, то вторая, крепко робевшая за последствия своей болтовни, и подавно молчала.

Само собою разумеется, что, невзирая на запрещение Федосьи Ивановны, Марфинька и об отце своем часто задумывалась. Его она тоже воображала молодым, красивым и блестящим. Он непременно должен был быть таким, а иначе ее мать не полюбила бы его.

Опять принялась она за свои книги и нашла в них столько нового, точно читала их в первый раз, а не в десятый. Оказывалось, что она просмотрела все, что в них было самого интересного, просмотрела потому, что не понимала тогда жизни; теперь же, когда она узнала кое-что из жизни, ей и в книгах многое стало ясно, чего она прежде не понимала.

Нашла она в них рассказы про девушек, красивых и добродетельных, «потерявших себя» из любви к обаятельным злодеям, которые самым низким образом пользовались их невинностью и душевной чистотой, злоупотребляли их доверием и губили их, точь-в-точь как случилось с ее матерью.

Говорилось в этих книгах и про незаконных детей, таких же, как она.

Но о чем все чаще и пространнее упоминалось — это о любовных признаниях, о поцелуях, а также о многом другом, что оставалось для Марфиньки темно и непонятно и задумываться о чем ей было стыдно и противно. Но все же именно эти книги интересовали ее теперь несравненно больше тех, где описывались томление прекрасных узниц, освобождаемых храбрыми рыцарями, и тому подобные выдумки, приводившие ее раньше в восхищение.