Костя ничего ей не ответил, не сразу поняв, про что она спрашивает. Поняв же, удивился этому откровенному слову: «зацепило», задумался над этим словом. Зацепило… Как это? Как рыбу на крючок? Он — рыба, а Ксана — крючок?

— Не тужи, все обойдётся. — А вот этого Анна Николаевна не знала, что слово в слово повторила только что сказанное Григорием. — Ты голоден? Пойдём, я накормлю тебя. Лиза нынче у нас с богом беседует. На весь день отпросилась в церковь. Хотела бы я знать, что у неё за молитвы на уме, о чём бога просит?

Она повела Костю в сад, где уже всё готово было для обеда.

— И я с тобой чего‑нибудь пожую. — Тяжело ступая, Анна Николаевна пошла на кухню.

Костя нагнал её.

— Давайте, я сам.

— Нет, нет, не мужское это занятие подавать к столу. Да мне и приятно тебе услужить. Не скрою, приятно.

— Давайте я хоть помогу вам.

— Ну, помоги. — Наливая суп, устанавливая тарелки на подносе, Анна Николаевна все посматривала на Костю. И, кажется, о чём‑то все порывалась спросить. Но не спрашивала. Трудно ей было, не умела она придерживать свои вопросы, из тех была, что сразу ей подавай всю истину и не смей ничего утаивать. Так всю жизнь прожила, утверждая своё право спрашивать, осуждать, повелевать, — привыкла властвовать. Да вот Костя не давался ей, никак не давался. То вспыхнет, как порох, то отмолчится. Что толку спрашивать, если он молчит. С ним как‑то по–другому надо было разговор вести. А как? Ждать, когда сам заговорит? Не умела Анна Николаевна ждать, не приучена была.

С подносами вернулись в сад. Анна Николаевна расставила тарелки, уселась, посадила Костю напротив, притихла на миг. Не то молилась, не то задумалась о чём‑то. И Костя притих, задумался. Звенела тишина в саду, ручей шелестел. Костя вспомнил, как Ксана пила вчера здесь чай из пиалы, вспомнил её смеющийся, облитый перламутром рот. Вчера это было? Вчера? Да не может быть! Это было ещё тогда, когда он совсем другим был, чем сейчас. А каким? Легко тогда ему было, просто, свободно. Вернуться бы во вчера! Разве так это трудно — взять и позабыть один всего день из своей жизни, взять да и перечеркнуть его? Костя решил, что попробует это сделать. Он даже вилкой повёл в воздухе, перечёркивая этот день.

— Да ты, никак, крестишься? — удивилась Анна Николаевна.

— Открещиваюсь, — сказал Костя.

— Досадуешь? А ты расскажи, не затаивайся. — Анна Николаевна опять поспешила: замкнулся Костя, спугнула она его. — Что ж, молчи. И верно, когда я ем, я глух и нем. — Она подивилась своей кротости. — Ешь, Костя, стынет суп. — И сама, показывая пример, зачерпнула из тарелки.

Отобедали молча. Анна Николаевна почти и не ела ничего, из‑под насупленных бровей рассматривая Костю. Странно ей было, тревожно и радостно. Похож, похож был этот юный Лебедев на человека, ещё недавно сидевшего в том же вот кресле. Он мог бы быть их сыном, её сыном. Вот зачем нужны дети — они нужны в старости. Всю жизнь не понимала этого она, все свои молодые годы. Дети помехой казались. Они и были помехой. Она видела, как мучаются с детьми её приятельницы. Дети были неблагодарны. Она видела это, она сотни примеров накопила про это. Жить для себя, для Василия, жить, обученно оберегаясь от всяческих житейских невзгод, неудобств, — это с годами стало её целью, её верой, её гордыней. Она гордилась умной своей жизнью, налаженной, благополучной, безмятежной. Что только не бушевало вокруг, какие только бури не гуляли по земле, а для неё с Василием то был лёгкий ветер. Они не прятались, не хитрили, не чурались работы. Нет, просто они не рисковали. Им посчастливилось с работой, им посчастливилось с городом, где они начали свою самостоятельную жизнь, им посчастливилось друг с другом. Страшно было потерять всё это, потерять душевный покой. А дети — это всегда риск. И годы шли, годы прошли. Бог не дал? Сама не захотела. Ошиблась. Это была ошибка. Глядя на Костю, глядя сейчас на Костю, Анна Николаевна сокрушённо призналась себе, что это была ошибка. Её собственная. Врач, она так привыкла управляться с людьми, что вот и с собой управилась, материнством своим распорядилась. Она слишком возомнила о себе, о своём уме, проницательности, предусмотрительности. Вот и расплачивается сейчас одиночеством. Паренёк, что сидел напротив, был не её сыном, но он был единственной её надеждой в борьбе с одиночеством.

— Любой ценой, любой ценой! — вслух сказалось у Анны Николаевны её окончательное решение.

Костя поднял голову от тарелки.

— Вы о чём?

— Костя, Лукьян что‑то бубнил мне по телефону, что ты надумал уезжать. Чуть ли не сегодня даже. Правда это? — Анна Николаевна решила перейти в наступление. Выжидать — это было не в её характере.

— Да, правда, — сказал Костя.

— Ну, хорошо, удерживать тебя никто не станет. Но давай разберёмся, дружок, на верный ли ты решаешься шаг. Поговорим начистоту, согласен?

Костя наклонил голову.

— Вот и хорошо. Ты хоть понял, что мать Ксаны твою сторону взяла, ты это‑то понял?

— Я понял, что Ксана любит Туменбая.

— А ты, а себя ты за человека не считаешь? Прости, мой дружок, но за девушку надо бороться. Конечно, я не вмешиваюсь, но уж если запала она тебе в душу… Ты только пойми, Костя, Лукьян Александрович Ксану за Туменбая этого не отдаст. Он мне так прямо по телефону и сказал, что этому не бывать. А ты уезжаешь. Убегаешь.

— Зачем я ей?

— Глупый ты, глупый…

Верно, где было понять Косте, когда было научиться так понимать людей, так проникать в их мысли, чтобы уразуметь сейчас, что Анну Николаевну не Ксанина судьба интересует и даже не его судьба, а её собственная. Труден ему был этот разговор, но и сладок. С ним говорили, как со взрослым, про самое что ни на есть взрослое. И Костя дал вовлечь себя в этот разговор, увязал в нём всё больше и больше.

А Анна Николаевна уже предвкушала победу. Да, мальчик этот был глуп, как глупа юность, он был ещё воском, — лепи что хочешь. Он будет ещё и мудр, и зорок, и предприимчив. Она сделает его таким. Она, а не отец его и мать, сумевшие разве что выкормить его, дотянуть с грехом пополам до института. Не им сын ниспослан, а ей. И ему во благо, ему же во благо.

— Да и ома глупа, Ксанка наша, — уж ты не сердись, дружок, это так, вы ещё несмышлёныши. — Анна Николаевна рассмеялась даже, так вдруг позабавили её эти горести безысходные молодых людей. — Да знаешь ли, друг мой, что я сама, когда за Василия выходила, любила вовсе и не Василия. Он мне пресным казался. Господи, что за дурочкой я была! Вот как раз как вы теперь. Другого я любила. — Она зажмурилась, ладонями загородилась от света. — Лица уж и не вспомню. Помню только, что быстрый был, куда‑то все рвался, не сиделось ему на месте. Куда‑то все звал меня… — Она не отняла ладони от лица. — А зачем? Разве я не счастливую жизнь прожила? Ты скажи, разве у каждой такой дом к старости, все, всё, что есть у меня, — разве это у каждой? — Она не отнимала ладоней от лица.

— Нет, где уж у каждой, — сказал Костя, почему‑то вдруг пожалев свою старую тётку, и эта жалость к ней прозвучала в его голосе.

— Останься, Костя, — попросила Анна Николаевна. — Останься. Ну хоть ненадолго ещё. Ты же наследник мой. Все, все тебе откажу. Все! Знаешь ли, что у Марии Петровны рак? А какая была женщина! Маленькая, да великана своего в кулачке держала. Уходим мы, уходим… — Анна Николаевна все так и не отнимала ладоней от глаз. Там, в темноте, оживало, рождалось сейчас позабытое. И вздрагивали, мелко вздрагивали у неё плечи.

Костя остался, промаялся весь день и решил к вечеру, что останется здесь до конца каникул. Это уж не побег, если он уедет перед самым началом занятий. Никто не сможет тогда его упрекнуть, что смалодушничал. И Анна Николаевна не станет обижаться, поймёт. Учиться‑то ему надо. Решение было принято, все самому себе объяснено, самому себе доказано, и на душе стало поспокойнее. Он написал в тот же вечер письмо родителям, растолковывая и им своё решение. Он ничего только не написал им о Ксане. А что было писать? Уж с Ксаной‑то он простился, хоть и предстояло ему прожить ещё какое‑то время в одном с ней городе. Лукавил Костя, сам с собой лукавил. Не простился он с ней.