Леонид взял новый лист бумаги, задумался над ним. Как все просто: лист бумаги, чернильница, ручка, и ты один в комнате, и тихо кругом. Пиши! А о чём? Ты отвык писать, ты отбился от этого дела, во имя которого и в институт поступал, во имя которого, думалось тебе, и живёшь на свете. Ты пишешь уже дта года все чепуху какую‑то. Ты заключения по сценариям пишешь, ты докладные о работе отдела пишешь, ты, наконец, какие‑то халтурки тачаешь — рецензию, очерк, дикторский текст. А настоящего, своего, пережитого, писательского — этого ты и не пытаешься писать. Два года выброшены в никуда. И нет и сценариев, на которые ты строчил заключения, их и не будет. Они будут, они даже есть, но их нет, они всего лишь бумажные стопы, переплетённые и занумерованные. Вариант пятый, вариант десятый. Сценария нет, если нет по нему фильма, а фильмов не будет. Так что же, уйти? Подать заявление об уходе? Куда уйти? Из кино уйти? Совсем? Уйти, бросить то, что любишь, чему учился? Из кино добровольно не уходят. Нет, не уходят!

Леонид встал, схватил чайник, чтобы занять себя чем‑то, и пошёл на кухню. Долго там разжигал примус, так накачав его, что примус вот–вот должен был взорваться. Ну и пусть, ну и взрывайся!

Потом Леонид пошёл в ванную. Хороша ванная! Пол под умывальником провалился, дыра кое‑как прикрыта досками. И нигде, ни на кухне, ни в ванной, нет электрических лампочек. Хороша квартира!

Леонид вернулся в кухню, погасил осатаневший примус, взял чайник, прихватив обгоревшую ручку носовым платком, и пошёл по тёмному захламлённому коридору, ориентируясь на тусклое пятно света, выбивавшееся сквозь дверную щель из его комнаты.

Зазвонил телефон. Чудо–телефон! С отсыревшим, похоронным, придышливым звоном. Леонид перенёс чайник из правой руки в левую и снял трубку.

— Лёня, ты?! Ленечка, ты?! — Это звонил Птицин.

Ну что ему понадобилось? И пьяный голос. Пить будет звать? Не пойду!

— Да, я.

— Лёня, слушай, друг ты мой золотой, слушай!.. Лёня, только что примчался Бурцев!.. Лёня, Ленечка, Сталин смотрел наш фильм!.. Слушай, Лёня, он ему понравился! Сталину–у! Он сказал, Лёня, про наш фильм, что это «солнечный фильм». Это его слова! «Солнечный фильм» — его слова! Приезжай! —Птицин повесил трубку, спеша обзвонить всех прочих. А Леонид поставил чайник на пол и сел рядом с ним, не чувствуя, что обжигается об его бок. «Вот оно — чудо!»

Денисов пробыл месяца полтора в Ашхабаде и вновь прилетел в Москву, прихватив с собой Володю Птицина. В Ашхабаде Денисов сдавал фильм местному руководству. Фильм понравился. А интересно, как бы он мог не понравиться? Уже появились в газетах первые отзывы о нём. Писали разное, отметки фильму выставляли от тройки до пятёрки, но не было статьи, где бы не утверждалось, что это «солнечный фильм», что он пронизан солнцем.

Нового сценария для художественного фильма у студии ещё не было, сценарии ещё доводились до нужной кондиции, но студия не простаивала. Там начали снимать фильм–концерт. С этим сладилось легко. Сценарий концерта утверждался чуть ли не заглазно, под честное слово Бурцева. Старик нынче ходил в именинниках, и ему этот концерт просто–напросто подарили.

Денисов прилетел для забот радостных. Он прилетел утверждать смету фильма–концерта. Он прилетел, чтобы утрясти все вопросы и о представлении «солнечного фильма» к Сталинской премии. Прилетел, дабы собрать для студии жатву успеха.

Даже Володе Птицину перепало от этого урожая. Его вновь делали директором съёмочной группы, той самой, что начинала снимать концерт. И он приоделся, подобрался, чуть–чуть стал важничать. Но был ли он счастлив? Блеклые его глаза всё время куда‑то убегали, во что‑то всматривались, слепо глядя на собеседника. Он суетился, важничал, шутил, но глаза у него были в неустанной тревоге. И они у него в иной цвет перекрасились, они выжелтились.

Причудливы узоры успеха. Тот самый Геннадий Николаевич, которого Леонид едва не ударил, тот самый марсианин–сплетник из министерских коридоров, сидел сейчас в компании Денисова, Птицина, Галя за ресторанным столиком, закадычным их прикидываясь дружком.

Заскочили в ресторан «Асторию», что совсем рядом с министерством, на полчасика, обмывая утверждение Птицина в ранге директора картины. Ну кто бы мог подумать, что Птицин, которого с треском сняли с прошлой картины, теперь опять станет директором? А он стал. Что ни говори, хорошая это штука — удача. И не нужно, не хочется, да и не нужно ломать голову, заслужена ли она. Удача так редка, что безбожно раздумывать, как она человеку досталась.

Птицин был пьян. Он сразу и с величайшей готовностью захмелел, хватая рюмку за рюмкой. Он был пьян, растроган, неожиданно молчалив. И все смотрел выжелтившимися глазами в широкое окно.

— Что ты там увидел? — поинтересовался Леонид.

— Ничего не увидел. — Птицин разочарованно отвернулся от окна. — В Ашхабаде посмотришь — и сразу горы. А тут одни ноги. Хоть день смотри — одни ноги.

— Азиат! — усмехнулся Денисов. — Не может он без гор, без пустыни, без палящего солнца.

— Не могу, — опечаленно согласился Птицин. — Там и подохну, пароль донер.

— Экзотика, — сказал Геннадий Николаевич и вздохнул. — Эх, уехать бы!..

— Куда? — спросил Денисов.

— Я бы лично к Астрахани подался, поближе к рыбке.

— Тоже устали?

— Ещё как! Выпьем?

— Давайте.

А Денисов не пьянел. Пил много и не пьянел. Он сильно изменился за эти полтора месяца. Оно и понятно, в Ашхабаде его выжарило солнце. Он впервые оказался в такой жаре и постарел, морщин резких прибавилось. Загар вообще старит, а он загорел до черноты. А волосы выцвели. И синие глаза совсем уж упрятались в прищуре.

— Ну, Лёня, чего задумались? Не горюйте! Скоро утвердим все ваши сценарии, сядем в поезд и семь суток будем ехать и разговаривать о смысле жизни. А когда доедем, то выяснится, что так до смысла и не добрались. Пейте, Леонид, веселитесь. Плохо разве? Который уж месяц у себя дома.

— Надоело, — сказал Леонид. — Оказывается, домой в командировку приезжать трудно. И не дома и не в командировке.

— Тонкое наблюдение,;—подхватил Геннадий Николаевич. — Опять же что считать домом. Там, где родился, где постоянная у тебя прописка? А может, Галь, как и Птицин, к Ашхабаду уже сердцем прикипел?

— Опять сведения из мутных источников? — спросил Леонид и обрадовался, поймав себя на том, что улыбается, глядя в смеющееся лицо выпивохи–марсианина. Улыбается, хотя этот человек был ему ненавистен. Это здорово, когда ты выучиваешься улыбаться, говоря с ненавистным человеком. Это признак возмужания. Марсианин тебе улыбается, и ты ему улыбайся. А вот слова говори жёсткие, бей словами. Ну‑ка, что он теперь ответит?

Марсианин отвечать не торопился. Он наполнил свою рюмку, подцепил какой‑то закуски, выпил, пожевал не спеша, пошевелил растопыренными пальцами, наслаждаясь. И все это с тошнотной последовательностью, заученно, как оно и подобает такому вот выпивохе. Но в том‑то и дело, что он не был им, не был весёлым забулдыгой, каким хотел казаться. А был он марсианином, существом вполне загадочным. И пусть не прикидывается. Леонид запомнил его лицо. Не теперешнее, а подсохшее, плоскоглазое, умное и мерзкое, опасное лицо, опаснейшее.

— Я про тот мутный источник забыл, Галь, — дожевав, досмаковав, сказал марсианин. — Забыл. Ясно тебе? Делай выводы.

— А почему забыли? — спросил Леонид.

— Делай выводы. — Марсианин подлил Леониду в рюмку, улыбаясь широко и приязненно.

Леонид взял рюмку и тоже улыбнулся.

— До поры до времени забыли?

— Ага, — ещё шире улыбнулся марсианин.

— Пока мы на коне?

— Абсолютно точно.

— А если споткнёмся, так и снова сплетни потекут?

— Весьма даже возможно.

— Азбука, — сказал Денисов, насмешливо прислушивавшийся к их диалогу, — Это, Лёня, все азбука.

— Ага, букварь! — искренне обрадовался Геннадий Николаевич. И стал им, Геннадием Николаевичем, а не марсианином. Даже улыбку чрезмерную с лица свёл, дал отдых рту. — Вот… человек понимает… Так сказать, пусть неудачник плачет…