— Музеи так и возникают. Картина к картине — вот и собрание. — Уразов оглянулся, шутя будто погрозил мясистым пальцем сыну. — Смотри, сын, возьму да и откажу все местному музею.

— А не жаль будет? — спросил Григорий.

— В том‑то и дело, что жаль. А надо бы. — Уразов снова занялся Костей.'— Вот эту женскую головку итальянской школы я совсем в глухом углу нашёл, в районном у нас тут городке, у одной дряхлой старушки. Как уж эта картинка залетела в наши горы — этого и старушка не знала. Или забыла, может быть. Все твердила: «Память, память!» За «память» пришлось лишнего переплатить. Школа‑то угадывается, но мастерства не видно.

— А вдруг это и есть тот клад бесценный, — сказал Григорий.

— Заветные те шесть цифр! — насмешливо подхватил отец. — Нет, Гришенька, в спортлото я не играю. Для ленивых мозгов игра. А вот здесь у меня, Костя, два полотна Айвазовского. — Уразов ввёл Костю в просторную комнату с большим, в полстены, окном, за которым близко встали снежные вершины.

Если бы Уразов не предупредил Костю, что собирается показывать ему Айвазовского, то Костя принял бы эти горы в окне за картину. Удивительна и прекрасна была эта картина. Не надо было быть специалистом, ценителем, чтобы понять это, чтобы вздрогнуть от радостного изумления перед этим окном в небо и горы.

— Повесил в самой светлой в доме комнате, — сказал Уразов. — Нарочно такое окно заказал во всю стену. Люблю Айвазовского. Старомоден, говорят, монотонен, толкуют. Я это все мимо ушей. Люблю!

Наконец Костя увидел два больших полотна на противоположной окну стене. Уж как старалось солнце для этих полотен! Да и художник был прилежен, выписывая свои волны, гребни, гребешки и брызги морские. Пожалуй, картины были и не так уж плохи. Но не повезло им, их затмили эти снежные горы в окне, строгие, неприступные и словно бы близкие. Костя знал теперь, что до них далеко. А они были рядом, опять рядом. И верилось, что они рядом, хотя помнилось, что это не так. Не повезло Айвазовскому.

— Мне эта картина больше нравится, — сказал Костя, кивнув на окно.

— Эх, милый! Так то природа. — Уразов задумался. —Пожалуй, а ведь, пожалуй, полотна не на месте. Костя, а ведь ты прав. Молодец, ну, молодец! Как думаешь, натюрмортам здесь не лучше будет? — Лукьян Александрович советовался с Костей, всерьёз советовался и даже пояснил почему: — Свежий глаз может иногда так подсказать, как никакой специалист не сумеет. Что скажешь, Костя? Как порешишь, так и сделаю.

Костя ещё раз глянул в окно. В комнате было душно, только форточка была приоткрыта. Там же, за окном, в лёгком, угретом воздухе зеленели, розовели, искрились виноградные гроздья. Если распахнуть окно, до них можно было бы дотронуться рукой. За стеклом же они были как на картине. Пожалуй, итальянской как раз школы. Тёплый, розовый виноград, живое небо, близкие и далёкие горы. И опять эта картина, сотворённая природой, оказалась победительно лучше, чем натюрморты из уразовской коллекции.

Лукьян Александрович проследил, на что смотрит Костя, и все понял:

— Согласен, эта комната не для картин. Даже и для хороших. Окно подводит. Уж очень завидный в оконце этом вписан мир. Вицоват. — Уразов уважительно разглядывал Костю. — Смотри‑ка, ткнул носом. Тем только могу оправдаться, что зимой все затевал. Зимой в это окно даже и горы не часто заглядывают. То туман, то дождичек. Решено, отдам эту комнату своим вазам. 51 ещё вазы, Костя, собираю. Малахит, яшма. Пойдём, покажу.

Они вернулись в комнату, где были Ксана и Туменбай. О чём‑то они разговаривали. Разговор был серьёзен, они не улыбались. Ксана просила о чём‑то, Туменбай не соглашался. Попросила бы так она Костю, так вот, сведя ладони, Костя не сумел бы отказать. Все бы сделал. А Туменбай не соглашался, он терпеливо слушал, опустив руки, и не соглашался. Его несогласие жило в упрямом наклоне головы, в окаменелой твёрдости сухих плеч.

Увидев отца, Ксана умолкла, быстро заведя просящие руки за спину. Как девочка, которая что‑то прячет от родительских строгих глаз. И Туменбай хоть и помедленнее, но тоже распрямился, разжал плечи. Пожалуй, только Костя успел заметить этот трудный разговор. Приметлив был он сейчас, все замечал. Ведь он прощался.

— А не приступить ли к обеду… — сказал Григорий. — Жрать хочется.

— Мой брат счастливейший из смертных, — сказала Ксана. — Он всегда знает, что ему хочется. А ты, Туменбай?

— Иногда знаю.

— Сейчас знаешь?

Их трудный разговор возобновился, но теперь он шёл на людях и потому снова стал потаённым, как там, в машине.

— Знаю, — сказал Туменбай и потянулся глазами к двери.

— Только‑то? — Ксана, жалеючи Туменбая, покачала головой. — А как это называется?

— Ребята, перестаньте вы шептаться! — досадливо вырвалось у Григория.

— Мы говорим громко, — сказал Туменбай.

— Чуть что не кричим, — сказала Ксана. — Костя, вы нас слышите?

— Да.

— Ну вот, чего же тебе надо, мой придира–брат?

— Люблю ясность.

— Есть тебе хочется — вот и злишься. Папа, давай нарушим традицию, и ты покажешь гостям все свои сокровища после обеда. Твой наследник оголодал, а он в голоде страшен.

— Хорошо, согласен. Но с матерью‑то надо Костю познакомить. — Лукьян Александрович вдруг помрачнел, напрягся, трудно задумался, сжав в руке свою поповскую бороду. Только что был весел и всем доволен человек, картинами своими вот похвалялся, домом, — и вдруг слинял, померк, постарел. И Ксана тоже будто вздрогнула, чего‑то испугавшись. Иной заботой зажило её лицо. Потрудней была эта забота, чем та, какую подметил Костя. Даже Григорий впал в уныние, понурился. Что с ними со всеми?

— Да, да, — сказала Ксана, решаясь. — Надо их познакомить. Туменбай, пойдём же, я познакомлю тебя с мамой.

Так вот от чего он отказывался! Теперь Костя знал, о чём просила Туменбая Ксана. Но разве такое это трудное дело — знакомство с Ксаниной матерью? Общая тревога передалась и Косте.

— Пошли! —решился наконец Лукьян Александрович.

Ещё одна дверь была в этой комнате, задёрнутая портьерой дверь. К ней и подошёл Лукьян Александрович, тихонько отодвинул портьеру, тихонько постучал, прислушался, наклонив голову.

— Можно! — Он, чуть ли не робея, потянул на себя дверь. — Машенька, я не один. Тут вот… — Лукьян Александрович взял Костю за руку, и они вместе переступили порог.

Окно в комнате было плотно зашторено, и в комнате жили сумерки, нежданные в этот солнечный день. Посреди комнаты, как то бывает в спальнях, стояла широкая кровать. И пахло, пахло лекарствами, прогоркло и тяжко. Это был укоренившийся тут запах, он стал тут воздухом. Вон что, Ксанина мама была больна. Давно больна.

Костя всмотрелся в её лицо на подушке, едва различив его. Женщина лежала с закрытыми глазами. Но вот она медленно стала открывать их. И всё замерло в Косте, когда он повстречался взглядом с её глазами. Только они и жили на маленьком, иссохшем лице. И они так засветились в сумеречной этой комнате, что будто свету прибавилось. И они так смотрели, так пристально, неотступно, проникая, что не было сил выдержать этот взгляд. А надо было выдержать. Не для себя, не для того, чтобы утвердиться в её глазах, а для неё, чтобы она не угадала в его испуге, смятении горестную правду о самой себе.

— Лукьян, отдёрни штору, темно. — Говорить ей было трудно, каждое слово выговаривалось медленно, и после каждого слова начинала звенеть тишина.

— Сейчас, сейчас! — Лукьян Александрович суетливо подскочил к окну. — Вот, Машенька, вот, Мария Петровна, и тот самый Костя Лебедев, нашего Василия племянничек, про которого я тебе рассказывал…

Грянул свет. Костя зажмурился, сейчас можно было зажмуриться, а заодно передохнуть и от этих глаз.

— И вот, мама, мой друг Туменбай, — за спиной сказала Ксана. — Я тоже про него тебе рассказывала. — Звонок был голос Ксаны, и жил в нём вызов.

Костя открыл глаза. Туменбай стоял рядом с ним. Он тоже смотрел на Ксанину маму. А она теперь смотрела на них обоих. Они стояли рядом, как два солдата в строю, и, как у солдат, у них выпрямлены были руки, подняты были головы, и они не смели пошевелиться. Ксанина мать смотрела на них. То на одного, то на другого. Беззвучно шевелились у неё губы. Может быть, ей казалось, что она разговаривает с ними.