— А вы в каком доме живёте? — спросил Костя у Ксаны. — В таком же, как и у Анны Николаевны?

— Примерно. Ну, чуть получше, побольше. Отец ведь у меня человек хозяйственный.

— И сад при доме?

— И сад при доме. И даже фонтан есть в саду. И виноградник не запущен, как у Анны Николаевны. У нас замечательные сорта винограда растут. Могу угостить.

— Хорошо вам тут живётся, — сказал Костя.

— Что вы?! —Она даже остановилась, чтобы посмотреть на него, не шутит ли. — Да я бы хоть сейчас… — Она не договорила, рукой только повела. Рванулась вверх рука и упала. Костя понял этот жест: на волю, на волю рвалась Ксана.

— А почему? — спросил Костя.

— А потому… Ну, вот и живите у нас, оставайтесь! Ведь вы наследник. Всё будет вашим — и дом, и сад. Ещё машина, ещё дача. Много, наверное, денег. Остаётесь? Решили?

— Это все туман, — сказал Костя. — Не пойму, что это значит — наследник. Я Анну Николаевну едва знаю. Почему я её наследник, ну, почему?

— А потому, что она стара, что нет у неё никого из родных, кроме вас. Вот вас и вызвали. Хотят изучить, приручить. Ведь жалко же отдавать все какому‑то незнакомцу. И планы насчёт вас уже строят. Да, да, Костя, вам ещё это наследство надо будет выслужить. Вам остаться здесь предложат, предложат перевестись из МГУ в наш университет. И вот вам уже и невесту начали подбирать, ну, совсем как у купцов лет сто назад. Стерпится — слюбится. Была бы ровня по достатку, своего бы была круга. Отец мой за эту идейку зацепился, а может, сам её выдумал, — знаете почему?

— Ну?

— А чтобы и меня хорошо пристроить, и Гришеньку нашего не обделить. Имущество. Наследство. Движимость–недвижимость. Поняли? Ну, а старушке вашей тоже это выгодно. Родня сразу у неё появится, сам Лукьян Уразов станет родственничком. Шутка ли! В нашем городе отец мой человек известный.

— Он — скульптор?

— Да. У нас в городе всё своё: и скульпторы, и художники, и композиторы, и писатели. Хороши, нет ли — это другой разговор. Когда я маленькой была, мне работы отца нравились. Я всегда радовалась, что у него очень похоже получается, сразу узнаешь, кого он лепит. Ну, а вот выросла… Шибко мы теперь умные стали, правда? Шибко образованные. Про Микеланджело знаем, про Родена, про Антокольского. Трудно стало нашим отцам. Вашему как, не трудно?

— Он у меня просто инспектор заповедников, птичек стережёт, чтобы не выбили. Если и трудно ему, то не по моей вине.

— А зарплата маленькая, да?

— Маленькая.

— И рад он купить сыну, ну, мотоцикл хотя бы, а не на что, верно?

— Пожалуй.

— Нет, и ему трудно с вами, Костя. Моему — по одной причине, вашему — по другой. Выросли мы, поумнели, образованные, с запросами, с вопросами. Хотя нет, вот Гриша наш отца вопросами не донимает, работ его не критикует. Гришке бы только денег карманных побольше — и нет конфликтов. А деньги у отца есть, вот он и откупается. Знаете что, не хочется домой. Пойдёмте в кино.

— Я не против.

Им повезло: они поспели к началу сеанса и билеты в кассе были. Правда, фильм был старый, они уже видели его. Но это был такой фильм, который не трудно и во второй раз посмотреть. Французская комедия «Семнадцатое небо» с Аланом Делоном в главной роли. Милый фильм, современная сказочка, но вот именно милая, местами даже остроумная и трогательная.

Кинотеатр наречён был гордым именем: «Ала–Тоо». Это было имя горных вершин, тех самых, за которые вдруг упало солнце. Миг один — и его не стало. Не закатилось, не зашло, а упало за горы. Держалось, цеплялось — и вдруг будто пальцы разжало. И стало разом темно. Повсюду фонари горели, а перед театром и вообще было светло от прожекторов и лампочек реклам, но всё равно тьма нагрянула, потому что угасло небо. Только потом, уже когда глаза привыкли, стали загораться в небе звезды. То одна, то другая. Начало небо снова оживать, разгораться. Вдруг месяц откуда‑то вынырнул, мусульманский, кривой, как ятаган. И в изгибе его зажглась большая звезда. И они поплыли рядом, рожок месяца и звезда, минуя тучи. Такого неба над Москвой Костя не знал. И этой вызвездившейся тьмы тоже не знал. И этих гор, запросто упрятавших солнце, и этих арыков, вдруг зашумевших в темноте, и этих деревьев, тоже зашумевших листвой, будто темнота развязала им руки, — ничего этого прежде Костя не знал, И эту девушку, рядом с которой он стоял, ожидая, когда прозвонит звонок на сеанс, эту девушку, поразившую его озорной откровенностью своей, озорной, да не без горечи, — и её, такую вот, он тоже в первый раз в жизни встретил. Далеко отъехал он от родного дома, в дальний край, в страну иную. Он притих, наш Костя, он стал на себя не похож. Там, дома, разве он такой бы был, разве бы так терялся, так не умел бы ответить? Глянули бы на него те, кто знал его в Москве, не признали бы, пожалуй. Он сам себя не узнавал.

Звонок, а вот и звонок. Они вошли в зал, в неожиданно большой, высокий, из сборных безликих стен, заставленный современными креслами. В таких залах, которые ныне возникли по всей стране, сидишь и не ведаешь, в каком ты городе, в каком краю. Это отчасти а хорошо, если вдруг домой потянуло, если вдруг растерялся отчего‑то, заехав в дальнюю даль. Ну, заходи в такой зал и считай, что ты где‑нибудь в Черёмушках кино пришёл посмотреть. Посмотришь, выйдешь, сядешь в автобус — и вот ты и дома.

— Где был? — спросит мать.

— В кино.

— Хороший фильм?

— Да старый, «Семнадцатое небо».

— Есть хочешь? Ряженка, пельмени в холодильнике. Тебе некто Колька звонил. Так и назвался: Колька. Хороший хоть парень?

— Хороший…

Начался фильм. Алану Делону, парижскому мойщику окон, снились всякие страсти–мордасти. Начитался перед сном детективных историй. Да и размечтался перед сном. О красивой жизни. А надо вставать, а надо бежать да вкалывать. Ну, а потом он увидел Её. И любовь с первого взгляда. Разве так бывает? В жизни, конечно, так не бывает. Сказочка. И эта лестница, по которой он добирается до самых верхних этажей небоскрёба, — ведь это совсем уж не по правде лестница. Сценарист и режиссёр нарочно придумали эту лестницу, чтобы зритель понял: ему рассказывают сказку, И чтобы зритель не был слишком взыскателен и не придирался бы по пустякам, мол, так не бывает. В сказке всё бывает.

Ксане нравился этот фильм. Это потом, когда он кончится, она снисходительно скажет, что фильм совсем пустенький, или ещё как‑то обидно о нём отзовётся. И Костя согласится с ней. Но это потом, когда фильм кончится и они выйдут на улицу. А пока Ксане фильм нравился. Она смотрела на экран и улыбалась. У неё добрая была улыбка, сочувственная, она желала добра этой девушке и этому парню, парижской горничной и парижскому мойщику стёкол. Костя поглядывал на Ксану, он больше на неё глядел, чем на экран, и всякая её улыбка находила отклик и на его лице. Он тоже желал добра горничной и мойщику стёкол. Было обидно, что они так запутались, так заврались. Ну чего вы, ребятки? Зачем ему придумывать, что он писатель, а ей сочинять, что старинный замок, где её отец был всего лишь сторожем, принадлежит её семейству? А по правде разве нельзя? Ведь лучше же, если по правде. К тому фильм и идёт, тем и кончится, что он и она скажут друг дружке правду но, вот странность, пока они лгут, в фильме все, почти все, как в жизни, а когда скажут друг другу правду, фильм снова станет сказочкой. И снова эта лестница неправдоподобная возникнет на неправдоподобной стене небоскрёба. Лгали — им верилось, они вызывали сочувствие, сказали правду — и лопнул фильм как мыльный пузырь. Значит, правда не для этого фильма, не для этой истории.

Костя смотрел на Ксану и сравнивал её с девушкой из фильма, с очень милой девушкой, непосредственной, весёлой. А ведь Ксана была красивее её. Смотри‑ка, красивее французской кинозвезды. Она смеялась лучше, задумывалась лучше, была умнее. В таком бы фильме она бы не уместилась. А в каком бы уместилась? Костя посматривал на экран, посматривал на Ксану и придумывал для неё фильм. В этом фильме и он, конечно, принимал участие. Этот фильм начинался на ночной улице, под кривым рожком луны, под звёздным небом. Они шли куда‑то. Они шли, шли, шли… Дальше у Кости не придумывалось. Наверное, мешал экран и мешало, что Ксана рядом.