Фильм кончился. Вместе со всеми они поднялись и вышли на улицу, вступили в тьму под звёздным небом.

— А все‑таки пустая картинка, — сказала Ксана. — Вы тут у нас заблудитесь, я вас провожу.

Она взяла его под руку, и они пошли по тёмной улице. Шли, шли и пришли к дому Анны Николаевны. По пути лишь несколько слов обронили. Не затевался разговор, но молчание им не мешало. Они все ещё были, того не сознавая, в картине. Они додумывали её, эту историю, которая скоро совсем истает в их памяти, но пока, но ещё какое‑то недолгое время будет их занимать.

Улица не была так темна, как сперва показалось Косте. Правда, фонарям было трудно пробивать свои лучи сквозь листву могучих деревьев, но зато там, где лучи пробивались, сразу становилось светло. Полосатой была улица, будто то громадная лестница легла им под ноги. Лестница не до крыши небоскрёба, а куда‑то в самое небо. И они шли, шли по этой лестнице, пока не дошли до дома Анны Николаевны.

Надо было прощаться. Те, в фильме, тоже часто прощались. И очень у них это красиво получалось. Но за них думали сценарист, режиссёр, а в жизни ты сам себе и сценарист и режиссёр.

— Мы ещё увидимся? — спросил Костя.

— Наверное, — сказала Ксана. — Наши заговорщики что‑нибудь да придумают, — Она вдруг заскучала с ним и, кажется, заторопилась куда‑то. Глянула на часы и даже подалась вперёд, так заторопилась. — Я побежала!

И верно, побежала, забыв даже руку протянуть. Побежала по полосатой улице. Костя ждал, не оглянется ли. Нет, не оглянулась, позабыла про фильм.

Лиза отворила Косте дверь, едва он позвонил. Будто ждала его за дверью. Наверное, так оно и было: любопытством горели её зоркие глазки. Но спрашивать ни о чём она не смела. Право спрашивать принадлежало хозяйке дома. К ней — время было ещё не позднее — и препроводила Лиза молодого человека.

— Ждёт!

Костя был принят в спальне. Анна Николаевна уже приготовилась ко сну, была в халате, причудливо расшитом и тяжёлом, — ну прямо царское какое‑то одеяние. И двигалась Анна Николаевна по комнате медленно, важно, хотя самым будничным была занята делом: застилала постель.

— Я что‑нибудь не так сделала? — встревожилась Лиза.

— Не так. Пустое, я сама. Ну, Костя, как время провёл? Приглянулась ли тебе Александра?

Александра‑то ему приглянулась, но вот Анне Николаевне, пожалуй, и не обязательно про это знать. А как она с Лизой разговаривает, какой тон ледяной…

— О господи, опять молчит! Ну, ну, поняла: не мальчик, чтобы перед старой тёткой отчитываться. Прости.

— Мы были в кино, — сказал Костя, смягчаясь.

— Интересная картина?

— Пока смотришь. А посмотрел — и нет ничего.

— Так, так. — Анна Николаевна присела на низенький мягкий стул, глянула на себя в трюмо и отвернулась недовольно. — Я в кино и не помню когда была. Не с кем ходить. Не двум же старухам туда явиться. Только людей насмешим.

— А помните, Лукьян Александрович нас приглашал, — сказала Лиза. — Ведь тоже отказались.

— Лукьян очень шумен. Не с кем, не с кем ходить. Ну, ступай, дружок. Лиза тебя покормит, а там уж как знаешь: книжку ли возьмёшь, телевизор ли станешь смотреть, спать ли ляжешь. Как знаешь. — Анна Николаевна ссутулилась и отвернулась от Кости. Она не удерживала его, не собиралась томить расспросами. Ей одиноко, она стара и одинока, но она уже и привыкла к этому.

Косте стало жаль её. Уж очень горестно это у неё произнеслось: «не с кем, не с кем». Он предложил:

— Хотите, прямо завтра и сходим на какой‑нибудь фильм. Днём, кажется, «Неуловимые» идут. Смотреть можно.

— Я бы лучше музыку послушала, — сказала Анна Николаевна. — Тоже не помню, когда была в последний раз в концерте.

— Условились, пойдём завтра на концерт.

— Ну вот уж сразу и условились, — улыбнулась Анна Николаевна. — А вдруг у тебя по–иному завтра вечер сложится, не до меня будет. Подосадуешь, пожалуй, что пообещал сгоряча.

— Не подосадую. Только бы билеты достать. Но, может быть, никакого концерта завтра нет?

— Как так нет! —оживилась Лиза. — По всему городу афишки расклеены. Певица из Москвы. Знаменитость. И оркестр при ней. Эстрадный. Анна Николаевна, а верно, давайте сходим.

— Да будут ли билеты? Ведь знаменитость.

— Лукьяна попросим, он достанет.

— Ладно, утром позвоню ему. Мол, взбесились старухи, на эстрадный концерт, вишь, желают пойти. Лиза, а не грех, тебе‑то не грех? Замолишь?

— Замолю! Постом и молитвою! Не согрешишь — не покаешься.

Развеселились старые женщины, заулыбались.

— Ну, спасибо, Костя, спасибо, дружок. — Анна Николаевна попрямее села, пободрее. — Вот и на душе не так грустно, не так одиноко. А теперь ступай, отдохни. День‑то, наверное, длинным показался.

Да, день был длинным, Костя устал. Ни есть не хотелось, ни читать, а ещё того меньше — разговаривать со словоохотливой Лизой, которая все пыталась накормить его и все о чём‑то заговаривала, пока он, сидя на кухне, торопливо пил чай. Но вот и Лиза его отпустила. Он поднялся в дядин кабинет, где на диване уже была постлана постель, на одеяле лежала выутюженная пижама, а подле дивана робко ступили на волчью шкуру шлёпанцы. Все для него, для того, чтобы было ему удобно. На письменном столе и рядом с диваном был поставлен поднос, а на нём бутылка боржома и стакан. И этот боржом был тоже приготовлен для него. Да, ещё стоял на подносе маленький бронзовый колокольчик. Костя сперва даже не понял, зачем он нужен, этот колокольчик. Он взял его в руки, гася в ладонях разом же родившийся звук, стал разглядывать. Старинная вещица, длинный язычок так и норовит затрезвонить, поднять шум. Вон что! Этот колокольчик, только тряхни его, призовёт сюда Лизу, а то и Анну Николаевну. И в этот колокольчик звонил его дядя. Здесь все сейчас было, как при нём. Косте предстояло надеть дядину пижаму, нацепить на ноги дядины шлёпанцы, пить, как то дядей было заведено, боржом, и звонить, если что понадобится, в колокольчик. Костя вступал в чужую жизнь, ему уготавливали чужую роль. И чужие ружья, скрестив руки, курками хмурились на него со стен. И скалился матёрый волк, никак не желая признать в нём хозяина. И книги за стёклами шкафов смотрели смутно и косо, их названия на корешках не прочитывались, эти книги собрал здесь не он.

Костя торопливо зажёг лампу на столе и погасит люстру. В полумраке меньше виделось глаз вокруг. Глаз, которые спрашивали: «Это ты, что ли, нынче наш хозяин?» Костя торопливо разделся и лёг. Пижаму он Положил на стул, а стул подальше от себя отодвинул. Он эту пижаму тоже побаивался. Наденет, а она вдруг стиснет ему плечи, скрутит руки и спросит: «А по какому праву?»

Устал Костя, слишком длинный он прожил день, вот ему и мерещилось. Поскорей бы заснуть. Он погасил лампу на столе. Стало темно, как там, на улице, когда они вышли из кинотеатра. Костя посмотрел на окно, на едва обозначившийся в стене прямоугольник. Сперва ничего не светилось в этом прямоугольнике. Но Костя не отводил глаз, он надеялся, что хоть одна звёздочка да зажжётся в небе. Нашлась такая звёздочка, и другая, и третья. Поредела темнота. Костя ждал, не заскочит ли в окно кривой, как ятаган, месяц. Ждал и не дождался. Заснул.

А вот Анне Николаевне не спалось. Она и вообще‑то худо спала, часто просыпалась от всякого шороха. Иной раз от тишины просыпалась. Тихо было в её доме, гнетуще тихо. Она просыпалась, прислушивалась, тишина пугала её. Не тишина, впрочем, а одиночество. Всё дело было в нём, в одиночестве, нагрянувшем после кончины мужа. Всё дело было в мыслях, которые не давали заснуть, а если заснёшь, то не отпускали и во сне и будили, пугая снами. Сны были про одиночество. Сны обозревали жизнь, итожили её. И были совсем не кошмарами— кошмары не так страшны, от них сердце колотится, — нет, сны были медленными, серого цвета, бессильными, ватными. Просыпаясь, Анна Николаевна пугалась: а не умерла ли? Сердца не слышно было, ни чего не слышно было. Но потом — и то была радость — приходила, вспоминалась какая‑нибудь боль: нога заноет, в боку кольнёт. Это означало, что жизнь длится, не оборвалась. Но это означало, что снова придут мысли об одиночестве. И они приходили. Все те же, очень похожие на серые, ватные сны.