И снова, даром что проговорил все это Уразов благодушно и даже посмеиваясь, звук сказанного был не благодушен, не миролюбив, а был ожесточён, как звук давней ссоры.

— Лукьян Александрович, а ведь коньячок на столе, —сказала Анна Николаевна и глазами скомандовала своей Лизе: мол, наливай, потчуй гостей‑то. — И самовар заждался. Пыхтит, свистит, а мы на него ноль внимания.

— Моя вина, моя вина, — всполошилась, захлопотала Лиза. — Уж больно умные речи. Заслушалась.

Принялись за чай. Ксана стала учить Костю пить чай, как пьют его в здешних жарких местах. Во–первых, без сахара, а под карамельку или кусочек отломив от сотового мёда. Во–вторых, не из стакана и не из чашки, а из пиалы. И пить надо маленькими глотками, и дышать, дышать чаем, чтобы глазам стало влажно. Она подхватывала на ложечку кусочки мёда, смеющийся её рот стал медовым, и вспыхивали зубы, и быстрый кончик языка, словно дразня, показывался и исчезал, показывался и исчезал.

Костя был старательным учеником, но ему трудно было управиться с пиалой и с мёдом, потому что глаза его были прикованы к этому дразнящему кончику языка, к этим перламутровым от мёда губам. Одна капелька мёда стекла Ксане на подбородок. Надо было как‑то сказать Ксане об этом. Костя ничего лучшего не придумал, — да он и не думал, он был в бездумии в эти минуты, — как протянуть руку и подхватить на палец эту капельку.

Пришли новые гости. Какой‑то старичок в жарком суконном костюме, какие‑то две пожилые дамы с громкими, требовательными, капризными голосами вполне и во всём преуспевших деловых женщин.

Смутно различал Костя лица сидящих за столом: он пил чай, как его научила Ксана, держа пиалу близко у глаз, и глаза, и верно, стало заволакивать, им стало влажно и жарко. В полслуха слушал Костя и то, что говорилось за столом. Ну, кричали дамы, ну, басил Уразов, ну, важно и отрывисто что‑то говорила Анна Николаевна. Ну, похмыкивал язвительно Григорий, а старичок, смешливый донельзя, тоненько всё время смеялся, галантно прислушиваясь к тому, что нашёптывала ему быстрогубая Лиза. Костя смутно все видел и худо все слышал, едва поспевая уследить за пиалой, за ложкой, зачерпывающей мёд, за дразнящим кончиком языка Ксаны, за движением её облитых перламутром губ и едва умея вникнуть в смысл того, что она ему, смеясь, говорила, в смысл этих простеньких поучений про чай и про мёд, а все же полных глубочайшего смысла.

Все за столом уже давно приметили, как труден Косте этот урок чаепития., И немало уже шуток было отпущено по его адресу. На счастье, он их не слышал. Но Ксана слышала. И ей вдруг невмоготу стало от этих поглядываний, улыбочек, и сама себе вдруг она опротивела, вся её игра стала ей противна. Она поднялась стремительно.

— Спектакль окончен! — Она взяла Костю за руку. — Да оставьте вы пиалу наконец! Пошли! — Она повела его за собой, не выпуская руки. — Деревья, милые деревья, укройте нас от суетного мира!

Всего несколько шагов понадобилось сделать, чтобы сгинул суетный мир, чтобы встал перед глазами мир благословенный.

Здесь, у литой из глины стены, у древнего дерева, так оплетённого лозой, что казалось, дерево это и родит виноград, и где влажной была земля — ручей был рядом, — здесь прохладно было и тихо, и наново здесь увиделась Косте Ксана, она грустной увиделась, печальной даже, и сердечной, не насмешливой, — совсем иной, чем там, в суете.

— Надоело, — устало сказала она, устало прислонившись к стене. — Всё надоело. Сбежать бы куда‑нибудь. Ну, что будем делать, Костя?

Она вгляделась в него, и он не отвёл глаз, он тоже глядел на неё. Пожалуй, только сейчас он её и рассмотрел как следует.

— Не вздумайте только влюбиться в меня, — сказала она. — Или уже готово, влюбились?

Он молчал. Рассмеяться бы её словам, но как‑то не смешно ему было. Ответить бы какой‑нибудь бойкой фразой, но не придумывалась такая фраза. Тихо и робко журчал рядом ручей. Тихо и робко было на душе у Кости. Тихо и робко. Он не знал себя таким. Нет, он не влюбился в неё, но он не знал себя таким тихим и робким.

— Не смейте, не смейте в меня влюбляться! — настойчиво повторила она. — Старики дичь какую‑то придумали, какую‑то сделку, а мы им станем подыгрывать, да? Ни за что! Я не продаюсь за дом, за машину, за пачку облигаций в ящике комода! Я не товар! Условились? Решено? Мы расстроим их планы! Решено?

Он молчал.

— И потом, я люблю другого. Вам это понятно? Влюблена, втрескалась по самую макушку. Он недостоин мизинца моего, как считают все окружающие, но я люблю его назло всем окружающим. Вы что, оглохли, онемели?

— Нет, — сказал Костя, — со мной все в порядке. — Он услышал, как тишина и робость, поселившиеся в нём, заспешили, затолкались, чтобы покинуть его. — Решено, я в вас не влюблюсь. Условились.

— Ну, спасибо. — Она протянула ему руку. — Вы славный парень, но…

— Надо бы выбраться отсюда, — сказал Костя. — Я начинаю отсыревать от этого ручья.

— Я — тоже. — Она снова взяла его за руку и повела. — Сейчас вступим в зону огня. Готовьтесь!

На миг все умолкли за столом, когда Ксана и Костя вышли на площадку перед домом. Сцена — и зрительный зал. И на сцене — Костя и Ксана.

— Давайте подурачим их, — шепнула Ксана.

Пойми её!

Она взяла его под руку, она глаз с него не сводила, будто заслушалась его, а ведь он молчал. Она вокруг никого не видела, только его одного и видела. Ну пойми её! Или это потому, что она снова попала в суетный мир? Косте не хотелось никого дурачить. Он сейчас сам себя почувствовал одураченным. Эта улыбка — ему или это только игра? Но если игра, то как же эта девочка хорошо умела притворяться.

— Папа, мы пойдём погуляем! — звонко сказала Ксана. — Можно?

— Можно, можно, — отозвался Уразов. — Костя, вверяю тебе дщерь свою. — Благодушием полнился бас Уразова. Кругло всё получалось, славно, по–начертанному, — вот про это и пел уразовский бас.

— Анна Николаевна, можно? — снова зазвенел голос Ксаны. Сама покорность, сама благовоспитанность, но и некое вот волнение, смущённость некая, — оттого и вызвенился голос.

— Можно, девочка, можно. — Кругло, славно всё получалось по–задуманному.

— Занавес! — шепнула Ксана Косте и побежала, увлекая его к дверям, за кбторыми их уже никто не мог увидеть. И только прикрылась за ними дверь, как Ксана выпустила его руку, и вдруг даже сердитым стало её миг назад улыбавшееся лицо. — Поверили! Обрадовались!

— Я и сам было поверил, — сказал Костя. — Вам бы в артистки идти, есть способности.

— Костя, вы не обиделись? — спохватилась Ксана. — И верно, командую, заставляю валять дурака. Простите. Прощаете? Надо было все же проучить наших старичков. Они, видите ли, так решили. Прикинули, подсчитали — и решили. Но мы, мы решили иначе. Верно?

— Верно, — кивнул Костя.

— Проводите меня, надо доиграть все же нашу игру.

— Хорошо, давайте доиграем.

— Вы все‑таки обиделись на меня. Да?

— Нет.

Они прошли через дом, — по пути Костя прихватил свой новый пиджак, — и вышли на улицу. Ещё солнце светило, но оно уже к горным подкатилось вершинам, уже зацепилось краешком за заснеженный пик, и теперь вот–вот жди, что нагрянет вечер. В городах рядом с горами всегда так: сразу рассвет, сразу и вечер. Об этом Косте рассказывал отец. Про горы, про реки, про птиц он много порассказал сыну. А сколько полезных советов он ему надавал, чему только не научил: и костры в дождь разжигать, и верхом ездить, и стрелять, и боксировать, и даже приёмам японской борьбы обучил. А вот как быть Косте с Анной Николаевной, как быть ему с этой девушкой Ксаной, что шла сейчас рядом лёгким шагом, будто пританцовывая, — этому отец его не обучил. Да и не мог, пожалуй. Сам учись, Костя. Сам выбредай.

Жара спала, и ветер даже подул. Нет, в этом городе жить можно, в нём жить можно. Невысокие дома, старые дома с оградами чуть ли не вровень с крышей, — эти дома уже не были загадкой для Кости. В одном из таких домов и он поселился. А вот за такой вот аляповатой, с побитой штукатуркой стеной может быть сад, — да он и виден, этот сад, верхушки деревьев видны, — удивительный может быть сад, где тишина, прохлада, где ручей протекает.