Голос Санина был так искренен и ласков, что как-то странно было продолжать кричать, и Юрий на минуту замолчал. Фон Дейц, очевидно страдая за него, молча звенел шпорами и затрудненно дышал.

— Но я не говорю вам этого… — пробормотал Юрий.

— И напрасно… Я вот слушал ваш спор, и в каждом слове у вас и явно, и обидно звучало то же самое… Дело только в форме. Я говорю то, что думаю, а вы говорите не то, что думаете… И это совсем не интересно. Если бы мы были искреннее, было бы гораздо занимательнее!

Фон Дейц вдруг визгливо засмеялся.

— Это оригинально! — захлебываясь от восторга, проговорил он.

Юрий молчал. Злоба его улеглась, и стало даже как будто весело, но было неприятно, что он все-таки уступил и не хотел показать этого.

— Только это было бы чересчур просто! — переставая смеяться, важно заявил фон Дейц.

— А вам непременно хочется, чтобы было запутанно и сложно? — спросил Санин.

Фон Дейц пожал плечами и задумался.

Бульвар миновали, и в пустых, оголенных улицах окраины стало светлее. Сухие доски тротуара явственно забелели на черной земле, а вверху открылось до странности широкое, клубящееся тучами и сверкающее редкими звездами бледное небо.

— Сюда, — сказал фон Дейц и, отворив низенькую калитку, провалился куда-то вниз.

Сейчас же где-то залаяла старая охрипшая собака, и кто-то закричал с крыльца:

— Султан, тубо!

Открылся огромный запустелый двор. В конце его чернела слепая громада паровой мельницы, с тонкой черной трубой, печально и одиноко устремившейся к далеким тучам, а вокруг шли черные амбары, и нигде не было деревьев, кроме палисадника под окнами флигеля. Там было открыто окно, и полоса яркого света среди тусклой тьмы пронизывала прозрачно-зеленые листья.

— Унылое место! — сказал Санин.

— А мельница давно не работает? — спросил Юрий.

— О да… давно стала, — ответил фон Дейц и, мимоходом заглянув в освещенное окно, сказал необычайно довольным голосом: — Ого!.. Народу набралось порядочно…

Юрий и Санин тоже заглянули через палисадник. В светлом веселом четырехугольнике двигались черные головы и плавал синий табачный дым. Кто-то высунулся из окна в темноту, и темный, широкоплечий, с курчавой головой, окруженной сиянием волос, заслонил все.

— Кто там? — громко спросил он.

— Свои, — ответил Юрий.

Они поднялись на крыльцо и наткнулись на человека, сейчас же начавшего дружелюбно и поспешно пожимать им руки.

— А я уже думал, вы не придете! — радостно заговорил он с сильным еврейским акцентом.

— Соловейчик. Санин… — сказал фон Дейц, знакомя их и дружелюбно пожимая холодную и чересчур трепетную ладонь невидимого Соловейчика.

Соловейчик смущенно и робко хихикал.

— Очень рад… Я так много о вас слышал и, знаете, это очень… — бестолково говорил он, пятясь задом и не переставая пожимать руку Санина.

Спиной он толкнул Юрия и наступил на ногу фон Дейцу.

— Простите меня, Яков Адольфович! — вскрикнул он, покидая Санина и цепляясь за фон Дейца.

И оттого они все запутались в темных сенях так, что долго никто не мог найти ни дверей, ни друг друга.

В передней, на гвоздях, вбитых нарочно для этого вечера аккуратным Соловейчиком, висели шляпы и фуражки, а все окно было уставлено плотной массой темно-зеленых пивных бутылок. И передняя уже была полна табачного дыму.

На свету Соловейчик оказался молоденьким евреем, черноглазым, курчавым, с красивым худым лицом и порчеными зубками, ежеминутно осклабляющимися в угодливо робкой улыбке.

Вошедших встретили хором оживленных и ярких голосов.

Юрий прежде всего увидел Карсавину, сидевшую на подоконнике, и все сразу приняло для него особый радостный вид, точно не сходка в душной накуренной комнате, а весенняя пирушка на поляне в лесу.

Карсавина улыбалась ему радостно и смущенно.

— Ну, господа… теперь, кажется, все в сборе? — стараясь говорить громко и весело, но болезненно и неверно напрягая слабый голос, закричал Соловейчик, странно жестикулируя руками. — Извините, Юрий Николаевич, я вас, кажется, все толкаю… — весь изогнувшись и осклабляя зубы, перебил он сам себя.

— Ничего, — добродушно придержал его за руку Юрий.

— Не все, да черт с ними! — отозвался полный и красивый студент, и по его пухлому, но сильному купеческому голосу сразу стало слышно уверенного и привычного человека.

Соловейчик прыгнул к столу и вдруг зазвонил в маленький колокольчик, радостно и хитро улыбаясь своей выдумке, которую он готовил еще с утра.

— Э, оставьте! — рассердился пухлый студент. — Вечно вы со всякими глупостями!.. Совершенно излишняя торжественность!

— Я ничего, я так… — смущенно захихикал Соловейчик и сунул колокольчик в карман.

— Я думаю, стол можно поставить на середину комнаты, — сказал полный студент.

— Сейчас, я… — опять заторопился Соловейчик и с бессильным напряжением ухватился за край стола.

— Лампу… лампу не уроните! — крикнула Дубова.

— Ах, да не суйтесь же вы куда не просят! — с досадой стукнул кулаком по колену полный студент.

— Давайте я вам помогу, — предложил Санин.

— Пожалуйста, — так торопливо выговорил Соловейчик, что у него вышло «поджалушта!».

Санин выдвинул стол на середину комнаты, и пока он это делал, все почему-то внимательно смотрели на его спину и плечи, легко ходившие под тонкой рубахой.

— Ну-с, Гожиенко, вам, как инициатору, следует сказать вступительную речь, — сказала бледная бесцветная Дубова, и по ее умным некрасивым глазам трудно было понять, серьезно она говорит или подсмеивается над полным студентом.

— Господа, — возвышая голос, заговорил Гожиенко сдобным, но приятным баритоном, — уже все, конечно, знают, для чего собрались, и потому можно обойтись без вступлений…

— Я-то, собственно, не знаю, зачем собрался, но пусть так, — улыбаясь, отозвался Санин. — Говорили, тут пиво будет.

Гожиенко небрежно взглянул на него через лампу и продолжал:

— Цель нашего кружка: путем взаимного чтения, обсуждения прочитанного и самостоятельного реферирования…

— Как это «взаимного» чтения? — спросила Дубова, и опять нельзя было понять, серьезно или насмехаясь она спрашивает.

Полный Гожиенко чуть-чуть покраснел.

— Я хотел сказать «совместного» чтения… Так вот, цель нашего кружка, таким образом, попутно способствуя развитию своих членов, выяснить индивидуальные взгляды и способствовать возникновению в нашем городе партийного кружка с эсдековской программой…

— Ага-а! — протянул Иванов и комически почесал затылок.

— Но это впоследствии… сначала мы не будем ставить себе таких широких…

— Или узких, — подсказала своим странным тоном Дубова.

— …задач, — притворяясь, что не слышит, продолжал полный Гожиенко, — а начнем с выработки программы чтений, чему я и предлагаю посвятить сегодняшнее собрание.

— Соловейчик, а ваши рабочие придут? — спросила Дубова.

— А как же! — подскочил к ней Соловейчик, сорвавшись с места, точно его укусили. — За ними же пошли!

— Соловейчик, не визжите! — перебил Гожиенко.

— Да они уже идут, — отозвался Шафров серьезно и внимательно, даже со священнодействующим выражением слушавший, что говорит Гожиенко.

За окном послышался скрип калитки и опять хриплый лай собаки.

— Идут, — выкрикнул Соловейчик с необъяснимым восторгом и порывисто выскочил из комнаты.

— Су-лтан… ту-бо-о! — пронзительно закричал он на крыльце.

Послышались тяжелые шаги, голоса и кашель. Вошел низенький, очень похожий на Гожиенко, но чернявый и некрасивый студент-технолог, а за ним смущенно и неловко прошли два человека с черными руками в пиджаках поверх грязных красных рубах. Один был очень высокий и очень худой, с безусым бескровным лицом, на котором многолетнее родовое недоедание, вечная забота и вечная злоба, затаенная в глубине сдавленной души, положили мрачную и бледную печать. Другой выглядел силачом, был широкоплеч, кудряв и красив и смотрел так, точно мужицкий парень, впервые попавший в городскую, чужую и еще смешную ему обстановку. За ними боком проскользнул Соловейчик.