— Где? Здесь? — удивленно спросил Митя.
— Нет, дома. Когда папа и мама уехали в Берлин, я вместо школы стал ходить в сквер или в кино на детские сеансы. Сначала посмотрю кинокартину, интересную, про шпионов, затем — на часы… И, когда полагается, — прихожу домой. А французские и английские книжки закопал в Ленкину цветочную клумбу. Бабушка, дедушка и Ленка весь дом перевернули, ищут, куда пропали мои книги. И я ищу, а сам посмеиваюсь: «Ищите, ищите, на другой год вырастут!» Все шло хорошо, а кончилось — плохо… очень плохо.
— Во-первых, дедушку вдруг вызвали в школу. Во-вторых, Ленка поливала цветы и заметила мои книжки в своей клумбе. Она вытащила их из земли, разбухшие, страшные, и побежала с ними в дом. Я ее догнал и конечно, стукнул: «Не ябедничай!» Она в рев. И все — на меня… Бабушка кричит, что я разбойник с большой дороги, а дедушка: «Лентяй! Оболтус! Не хочешь учиться, так мы тебя отдадим в пастухи…»
— Сшейте ему торбу из старого мешка и повесьте через плечо! — приказал он бабушке. — Давать ему на обед — воду и кусок черного хлеба с солью! «Никаких пирожков и бисквитов! Довольно баловства! А на ноги ему лапти, лапти и вон из Москвы, в деревню. Пусть пасет скот, бездельник эдакий!
— Сами они бездельники! — возмутился Митя. — Книжки, конечно, ты зря закопал. А заучили они тебя, правда.
Валера, ободренный сочувствием, продолжал:
— Я сначала испугался, даже хотел заплакать, а после сообразил: это ведь совсем неплохо. Учиться не надо. Музыку — долой! Француженку и англичанку — вон! Пригоню в поле коров или свиней. Они будут есть траву, а я — греться на солнышке. Ходить можно босиком, купаться в речке — сколько хочешь, и еще ловить бабочек и кузнечиков. Красота!
— Ну, уж это ты выдумываешь. Сразу видно городской…
— Я сделал себе длинный-предлинный бич. Хожу по двору, щелкаю. Ленку заставлял мычать или хрюкать и загонял в палисадник. Это я репетировал, как буду пасти. Каждый день спрашивал у бабушки, сшила она мне торбу или нет. А она все: «Погоди да погоди, вот сошью!» В школе я сказал, что уезжаю в деревню и буду пастухом. И попросил из нашей школьной художественной самодеятельности одолжить мне на время лапти с онучами. Они мне дали. Правда, они были на меня велики, оденешь — как в корзинках, и веревки по полу тянутся, но ничего, хорошая обувь.
Митя засмеялся. Валера тоже.
— А бабушка все ворчит: «И что это за ребенок такой, ему все равно, хоть волк траву поешь», и все у меня допытывается: «Ты почему не просишь прошенья у дедушки, упрямый мальчик?» Я молчал. Разве я мог признаться, что дедушкино наказание — для меня большое счастье. И я до смерти боюсь, чтобы он меня не простил… А когда из Берлина вернулась мама, они все трое два-часа читали мне «мораль». А на другой день пригласили репетитора, француженку, англичанку… Учиться пришлось еще больше. И ни в какие пастухи меня не отдали, обманули…
Митя слушал Валерочку, почти не прерывая. Он смотрел на него так, как взрослые смотрят на детей, хотя был старше его только на один год.
— Сразу видно, что вы городские люди, — сказал Митя. — И дедушка твой давно не жил в деревне. А мой дедушка покойный был пастухом в старое время, еще при царе. Он нам рассказывал про свою жизнь. Он был самым бедным человеком в деревне и не имел даже своей избы. И вот, когда он пас чужой скот, то каждый вечер шел ужинать вместе с подпаском к новому хозяину. Кормились и ночевали по дворам. И, конечно, ели то, что им давали, а спали, где придется, где укажут; на полу, в сенях, под навесом во дворе.
— Подпаски, это что значит? — прервал его Валера.
— Ну, маленькие пастушки, они гнали стадо и бегали за коровами наравне с собаками. Где уж там кузнечиков да бабочек ловить. Дедушка рассказывал, что пасти было очень трудно. Одни луга были казенные, другие — господские, богатеев разных. И смотреть надо было, чтобы стадо в чужие хлеба или бахчи не забрело… За потраву пастух обязан был уплатить хозяину поля. А поля были не такие, как теперь — широкие, бескрайние. А узенькие полосочки и сколько полосочек — столько хозяев. Того и гляди беда! И от волков стеречь надо… Один раз дедушку моего чуть не убил хозяин коровы за то, что его животина объелась какой-то вредной травы и сдохла Дедушка целый год выплачивал ему долг за корову, год работал на него… И ходили пастухи в лаптях потому, что лапти не стоили им ни гроша, только труды: надрать лыка и сплести. Конечно, в сухую погоду — в них хорошо. А в дожди, грязь — плохо, онучи промокнут насквозь. А на лапти налипнет по пуду жирной грязи. Ног не вытащишь…
Валера все сильнее сжимал Митину руку. Все это он слышал впервые.
— А насчет учебы, — продолжал Митя, — так ведь теперь в деревне, как и в городе… все ребята учатся. И мы проходим английский, французский, немецкий с пятого класса. Одни ребята кончают восьмилетку, а другие учатся и одиннадцать лет. Разве колхоз доверит своих коров неграмотному человеку!.. Теперь на пастуха «надо специально учиться, курсы кончать. Лапти и у нас найдешь только в самодеятельности. А наши колхозные пастухи ходят в крепкой кожаной обуви. И стадо гоняют на велосипедах…
— На велосипедах?! — удивился Валерочка.
— Да, друг. Отстали вы от жизни, — вздохнул Митя.
Увлеченные беседой, они не заметили появления второго «призрака». Он так же, как и первый, направился к Митиной кровати, но увидев, что место занято, спрятался за дверь.
— Я мечтаю купить себе велосипед, — задумчиво произнес Митя. — И суставы хорошо на нем разрабатываются, и пасти ловчее. На больных ногах не угонишься за стадом… А теперь вот не знаю, как будем жить? Снова повредил сустав…
Валерочка виновато опустил голову.
— Ты иди, — сказал Митя, — Фредик проснется, увидит, что тебя нет, и пойдет искать.
— Ах, он мне надоел, — досадливо отмахнулся Валерочка, — всегда бегает за мной по пятам.
— Так вы же товарищи…
— Ну какой он мне товарищ? — запротестовал Валерочка. — Разве так настоящие товарищи поступают?
— А что?
— А то… Он меня потащил, в болото, я первый уцепился за кочку, так он мне не помог вылезти из ямы, а оттолкнул и ухватился сам… Я с ним посылками делился, как с другом, он у меня наодалживал «до завтра» три рубля пятьдесят копеек, порвал мои модные штаны. Ну штаны ладно, но Фредик — хам, свинья… Я уеду и даже не оставлю ему своего адреса…
Дверь тихонько скрипнула… Ребятам почудилось, будто кто-то хотел войти, затем раздумал и не решился. Они прислушались. Тихо — значит, показалось…
— А мне его жалко, — продолжал разговор Митя. — Не учится, не любит работать, а поесть любит и принарядиться тоже, и здоровье у него неважное… Куда он такой? Пропасть может человек…
— У него отец и мать есть…
— Ну, отца его настоящего мать прогнала, он живет где-то в доме инвалидов… А еще, знаешь, что я слышал? Светлана Ивановна рассказывала по секрету Екатерине Павловне, что она еще до мая ходила к ним домой. Мать его перессорилась со своими соседями, собрала вещи да и уехала из города совсем неизвестно куда, еще до мая. Фредик ничего не знает… Не знает, что мать бросила его. Бедный парень!
После этих слов что-то метнулось от двери к лестничной площадке и скатилось вниз по ступенькам.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ПРИВИДЕНИЯ?!
— Святой крест! — обомлела проснувшаяся няня Маша, когда нечто в белом, развеваясь, пронеслось мимо нее и исчезло бесследно в глубине коридора.
— Провалиться мне на этом месте, если я не видела привидению, — с таинственным видом сообщила маленькая Маша большой Марусе.
— Да ты небось спала, — оборвала ее Маруся…
— На дежурстве? Глаз не сомкнула, святой крест!..
— Брось, почудилось тебе! Бери-ка тряпки, ведра да щетки. Пойдем полы помоем, пока дети спят. Только тихонько, не потревожь, а то достанется от Надежды Сергеевны, что уборкой не вовремя занимаемся.
— Не учи, без тебя знаю…
