Кеннет был высоким молодым человеком приятной внешности, с небрежной грацией в движениях, отличавшей его от всех остальных юношей, которые рядом с ним казались напряженными и неуклюжими. Говорили, что он потрясающе умен; жизнь в далеком большом городе и учеба в крупном университете обеспечивали ему романтический ореол в глазах девушек. К тому же его считали в известной мере сердцеедом. Но, скорее всего, причиной такой репутации был полный скрытого смеха бархатный голос, который ни одна девушка не могла слышать без сердцебиения, и опасная манера слушать собеседницу так, словно она говорила именно те слова, которые всю свою жизнь он жаждал услышать.

— Это Рилла-моя-Рилла? — спросил он негромко.

— Т-та, — сказала Рилла, и ей тут же захотелось броситься вниз головой со скалы или каким-то другим способом покинуть этот злой и насмешливый мир.

В раннем детстве она заметно шепелявила, но с возрастом это прошло. Только при особенном напряжении или волнении этот недостаток вновь заявлял о себе. Она не шепелявила уже год, а теперь, в тот самый момент, когда ей так хотелось казаться взрослой и умудренной опытом, она вдруг взяла и зашепелявила, как ребенок! Это было слишком унизительно; она почувствовала, что сейчас зарыдает… да, просто зарыдает… ей хотелось, чтобы Кеннет ушел… она жалела, что он вообще подошел к ней. Вечеринка была испорчена. Все ее надежды рухнули.

А ведь он назвал ее Рилла-моя-Рилла — не Долгоножка, не Детка, как называл прежде, когда не обращал на нее вообще никакого внимания. Ее совсем не обидело то, что он употребил ласкательное имя, придуманное для нее Уолтером. Произнесенное этим негромким ласковым голосом, с чуть заметным ударением на «моя», оно прозвучало прелестно… Все было бы замечательно, если бы она не выставила себя дурой. Она не смела поднять глаз, опасаясь, что встретит его насмешливый взгляд. Так что она печально смотрела вниз, не подозревая о дразнящем очаровании своих длинных, темных ресниц. Кеннет подумал, что, пожалуй, именно Рилла окажется наиболее красивой из трех инглсайдских девочек. Он хотел заставить ее поднять глаза… чтобы снова поймать этот застенчивый, вопросительный взгляд. Она была самой хорошенькой девушкой на вечеринке — в этом не могло быть сомнения.

Что он говорит? Рилла едва могла поверить собственным ушам.

— Потанцуем?

— Да, — ответила Рилла.

Она произнесла это слово с такой страстной решимостью не шепелявить, что буквально выпалила его, и тут же снова внутренне содрогнулась. Это «да» прозвучало так пылко… так настойчиво… как будто она просто бросалась на него! Что он подумает о ней? Ох, ну почему эти ужасные неприятности случаются именно тогда, когда девушка хочет произвести самое благоприятное впечатление?

Кеннет вовлек ее в круг танцующих.

— Надеюсь, что по меньшей мере один танец моя искалеченная лодыжка выдержит, — сказал он.

— Она еще болит? — спросила Рилла.

Ох, почему она не придумала ничего другого, что можно было бы сказать? Ведь она знала, что ему до смерти надоели расспросы о его ноге. Она слышала, как он говорил об этом, когда заходил в Инглсайд… слышала, как он сказал Ди о своем намерении носить на груди плакат, объявляющий всем и каждому, что ему уже лучше и все такое. А тут она вдруг взяла и снова задала ему этот надоевший вопрос.

Кеннет действительно устал от расспросов о его ноге. Но, с другой стороны, его не так уж часто спрашивал об этом ротик с такой очаровательной, словно созданной для поцелуев ямочкой над верхней губой. Возможно, именно поэтому он ответил очень терпеливо, что лодыжка болит все меньше и не очень ему досаждает, если он не проводит слишком много времени на ногах.

— Доктора обещают, что со временем она будет такой же выносливой, как прежде, но этой осенью мне придется отказаться от игры в футбол.

Они танцевали, и Рилла знала, что каждая девушка, которой они попадаются на глаза, завидует ей. После танца они спустились по вырубленным в скалах ступеням к воде. Кеннет отыскал маленькую весельную лодку, и они переплыли через залитый лунным светом канал к дюнам, где гуляли по песку, пока лодыжка Кеннета не дала о себе знать. Тогда они сели среди дюн. Кеннет говорил с ней так, как говорил раньше только с Нэн и Ди. Рилла, охваченная робостью, причин которой не понимала, говорила мало и думала, что он, наверное, считает ее ужасно глупой, но, несмотря на этот страх, все было совершенно чудесно: великолепная лунная ночь, сияющее море, крошечные волны, с шуршанием набегающие на песок, прохладный и озорной ночной ветер, тихонько напевающий в жестких травах на гребнях дюн, негромкая сладкая музыка, доносящаяся с маяка.

— «Под песенку лунного света танцуют русалки в воде», — негромко сказал Кеннет, цитируя строку одного из стихотворений Уолтера.

Только он и она, вдвоем, здесь, где все чарует слух и взор! Если бы только ее туфельки не жали так ужасно! И если бы только она могла говорить так же остроумно, как мисс Оливер… нет, если бы она только могла говорить так, как обычно говорит с другими мальчиками! Но она не могла найти нужных слов; она могла только слушать да изредка бормотать в ответ что-нибудь банальное. Но, возможно, ее мечтательные глаза и ямочка над верхней губой и стройная шейка достаточно красноречиво говорили вместо нее. Во всяком случае, Кеннет, казалось, не спешил с предложением вернуться на маяк, а потом, когда они все-таки вернулись, все уже сидели за ужином. Кеннет нашел для нее место за столиком у окна кухни маяка и сидел на подоконнике рядом с ней, пока она ела мороженое и торт. Рилла смотрела вокруг и думала о том, какой прелестной оказалась ее первая вечеринка. Она никогда не забудет эти танцы.

Среди юношей, толпившихся возле двери, возникло небольшое замешательство; какой-то молодой человек протолкался вперед и, остановившись на пороге, огляделся по сторонам с довольно угрюмым видом. Это был Джек Эллиот с другой стороны гавани, студент университета Макгилла[13], молчаливый парень, не такой уж большой любитель вечеринок. Он получил приглашение на танцы, но никто не ожидал, что он появится на них, так как ему предстояла в тот день поездка в Шарлоттаун, откуда он мог вернуться лишь поздно вечером. И однако вот он, стоит в дверях… и держит в руке свернутую газету.

Гертруда Оливер, смотревшая на него из угла, в котором сидела, во второй раз за этот день содрогнулась. Она, неожиданно для себя, получила большое удовольствие от вечеринки, так как среди гостей оказался один из ее шарлоттаунских знакомых. Как человек посторонний и к тому же гораздо старше большинства присутствующих, он чувствовал себя несколько потерянным на этом празднике и был очень рад встрече с умной девушкой, способной говорить о последних событиях в мире с почти мужским пылом и заинтересованностью. Увлеченная приятной беседой с ним, она забыла о дурных предчувствиях, с утра осаждавших ее. Теперь они неожиданно вернулись к ней. Какие новости принес Джек Эллиот? Ей в голову вдруг пришли строки: «В ночи шумел весельем пышный бал… Чу! Тише! Что там? Что там? Ужели погребальный звон? Или набат?»[14] Почему она вдруг сейчас вспомнила эти строки? Почему Джек Эллиот молчит… если ему есть что сказать.

— Спросите его о новостях… спросите, — горячо обратилась она к Аллану Дейли.

Но кто-то другой уже задал этот вопрос. Неожиданно в комнате стихли все звуки. За окнами скрипач остановился, чтобы передохнуть, так что там тоже было тихо. Можно было слышать отдаленный, негромкий стон волн в заливе — предвестник шторма, приближающегося из Атлантики. Со скал донесся девичий смех и тут же затих, словно испуганный неожиданно наступившей тишиной.

— Англия объявила войну Германии, — медленно произнес Джек Эллиот. — Новость пришла по телеграфу перед самым моим отъездом из города.

— Боже, помоги нам! — прошептала чуть слышно Гертруда Оливер. — Мой сон… мой сон! Первая волна накатила. — Она взглянула на Аллана Дейли и попыталась улыбнуться. — Это Армагеддон[15]?