— Терпение — усталая кляча, но она продолжает трусить по дороге[79], — сказала Сюзан.
— А тем временем кони Армагеддона мчатся с грохотом, топча наши сердца, — возразила мисс Оливер. — Сюзан, скажите мне… у вас никогда… никогда… не появляется чувство, что вы должны завопить… или выругаться… или что-нибудь разбить… просто потому, что ваше страдание достигло той точки, когда оно уже невыносимо?
— Я никогда не произносила ругательств, мисс Оливер, дорогая, и желания выругаться у меня не возникало, но, откровенно говоря, — сказала Сюзан с видом человека, решившего чистосердечно признаться во всем раз и навсегда, — бывают иногда минуты, когда я нахожу облегчение в том, чтобы чем-нибудь погрохать.
— А вы не думаете, Сюзан, что это тоже нечто вроде ругательства? Какая разница — яростно хлопнуть дверью или сказать про…
— Мисс Оливер, дорогая, — перебила Сюзан, полная отчаянной решимости спасти, если это в человеческих силах, Гертруду от нее самой, — вы совершенно измотаны, нервы у вас расшатались… и немудрено: весь день учите этих буйных юнцов, а домой придете, тут вам плохие новости с фронта. Но пойдите-ка вы наверх, там приляжете, а я принесу вам чашечку горяченького чайку и жареный хлебец, и очень скоро у вас пройдет желание хлопать дверьми или ругаться.
— Сюзан, вы добрая душа! Но, Сюзан, это было бы таким облегчением… сказать только разочек, вполголоса, тихонько, коротко, одно маленькое прокл…
— А еще я принесу вам бутылку с горячей водой, чтобы положить к ногам, — решительно перебила Сюзан, — а то слово, которое у вас на уме, мисс Оливер, не принесло бы утешения, даже если его произнести, и в этом вы можете быть уверены.
— Ну, хорошо, я попробую сначала обойтись бутылкой с горячей водой, — сказала мисс Оливер, раскаиваясь в том, что дразнила Сюзан, и удалилась наверх, к огромному облегчению последней.
Наполняя бутылку горячей водой, Сюзан качала головой с мрачным видом. Война явно самым прискорбным образом отразилась на нормах поведения. Вот и мисс Оливер, по ее собственному признанию, уже готова выругаться.
— Нам надо обеспечить отток крови от ее головного мозга, — сказала Сюзан, — и, если эта бутылка не поможет, посмотрим, на что способен горчичник.
Гертруда почувствовала себя лучше и снова стала держаться мужественно. Лорд Китченер поехал в Грецию, после чего Сюзан предсказала, что Константин скоро одумается. Ллойд Джордж[80] начал забрасывать союзников Англии требованиями обратить внимание на боевую технику и вооружения, и Сюзан заявила, что он еще себя покажет. Храбрые анзаки[81] отступили с Галлиполийского полуострова, и Сюзан одобрила этот шаг, правда, с оговорками. Началась осада Кут-Эль-Амара[82], и Сюзан внимательно изучала карты Месопотамии и осыпала оскорблениями турок. Генри Форд[83] отправился в Европу, и Сюзан бичевала его своими саркастическими замечаниями. Сэра Джона Френча сменил сэр Дуглас Хейг[84], и Сюзан, с сомнением покачав головой, высказалась в том духе, что менять коней на переправе — плохая политика. Ни одно перемещение фигуры на громадной шахматной доске, будь то король, слон или пешка, не ускользало от внимания Сюзан, которая когда-то читала лишь гленские «Заметки».
— Было время, — говорила она с грустью, — когда мне дела не было до того, что происходит за пределами нашего острова, а теперь меня тревожит даже зубная боль русского царя или китайского императора. Это, возможно, расширяет кругозор, как сказал доктор, но причиняет глубокие душевные муки.
Когда вновь пришло Рождество, Сюзан не стала накрывать места за праздничным столом для отсутствующих. Два пустых стула — это было слишком даже для Сюзан, которая еще в сентябре надеялась, что на Рождество вся семья уже будет в сборе.
«Это наше первое Рождество без Уолтера, — писала Рилла в тот вечер в своем дневнике. — Джем иногда уезжал на Рождество в Авонлею, но Уолтер — никогда. Сегодня я получила письма от него и от Кена. Они все еще в Англии, но предполагают, что очень скоро будут в окопах. А тогда… но я надеюсь, мы как-то сумеем это вынести. Для меня самым странным из всего странного, начавшегося в 1914 году, стало то, как мы научились выносить прежде казавшееся невыносимым… и продолжать жить так, словно происходящее в порядке вещей. Я знаю, что Джем и Джерри в окопах… что скоро там будут Кен и Уолтер… что, если один из них не вернется домой, мое сердце разорвется от горя… однако я продолжаю работать и строить планы… а порой даже радуюсь жизни. Да, бывают минуты, когда нам по-настоящему весело — всего лишь недолгие минуты, когда мы не думаем о войне, а затем… мы вдруг вспоминаем… и это еще мучительнее, чем если бы мы думали о ней постоянно.
День сегодня выдался пасмурный и мрачный, а вечер, как говорит Гертруда, достаточно бурный, чтобы удовлетворить любого романиста, ищущего подходящего пейзажа для убийства или тайного бегства влюбленных. Струйки дождевой воды на оконных стеклах похожи на текущие по лицу слезы, и ветер воет в кленовой роще.
Минувший рождественский день не был приятным ни в каком отношении. У Нэн разболелся зуб; Сюзан ходила с красными глазами и, чтобы мы не догадались, что она плакала, напускала на себя легкомысленный вид, производивший странное и пугающее впечатление, а у Джимса весь день был ужасный насморк, и я опасаюсь крупа. У Джимса этой осенью уже два раза был круп. В первый раз я перепугалась чуть ли не до смерти, так как дома не было ни папы, ни мамы… папы, как мне кажется, всегда нет дома, когда у нас кто-нибудь заболевает. Но Сюзан оставалась хладнокровной и точно знала, что надо делать, так что к утру Джимс был здоров.
Этот ребенок — нечто среднее между утенком и чертенком. Ему год и четыре месяца, он топочет повсюду, но умеет говорить лишь несколько слов. И у него такая прелестная манера называть меня «Вилла-вил». Мне всегда сразу вспоминается тот ужасный, забавный, восхитительный вечер, когда Кен зашел попрощаться, и я была так разгневана и так счастлива. Время от времени я обнаруживаю у Джимса то тут, то там новые хорошенькие ямочки. Мне всегда не верится, что он то самое существо, которое я привезла домой в фарфоровой супнице… тот тощий, желтый, страшненький младенец, словно оставленный коварными эльфами взамен похищенного из колыбели ребенка. Никто так до сих пор и не получил никаких известий от Джима Андерсона. Если он не вернется домой, я оставлю Джимса у себя навсегда. Все в доме обожают и балуют его… или, вернее, баловали бы, если бы Морган и я не противодействовали этому без всякого сочувствия. Сюзан говорит, что Джимс — самый умненький малыш, какого она только видела: когда он видит дьявола, сразу понимает, кто перед ним… это потому, что Джимс однажды выкинул бедного Дока из окна второго этажа. Док, пока летел, превратился в Мистера Хайда. Я попыталась утешить его кошачью душу блюдцем молока, но он даже не притронулся к нему и до конца дня оставался Мистером Хайдом. Последним из выдающихся деяний Джимса стал рисунок, выполненный патокой на подушке большого кресла на нашей застекленной террасе. Прежде чем кто-либо из домашних успел его обнаружить, к нам по делам Красного Креста пришла миссис Клоу, жена Фреда Клоу, и села в это кресло. Ее новое шелковое платье оказалось совершенно испорчено, и, разумеется, никто не мог винить ее за то, что она рассердилась. Но она, как это с ней бывает, вышла из себя, наговорила гадостей и так распекала меня за «потакание» Джимсу, что я тоже чуть не вскипела. Но я скрывала свои чувства до тех пор, пока она не ушла вперевалку, точно утка, и только тогда я взорвалась.
— Толстая, неуклюжая, отвратительная старуха! — сказала я с чувством… и о! какое удовлетворение доставили мне мои слова.
