И издалека, еще не спросив цены:

— А дешевле?

Шуршат денежки, все — при деле. И первые, и вторые, и третьи. И четвертые, и пятые.

Рынок огороженный, пропускают через ворота, чтобы взять с каждого по рубчику за удовольствие. Над толпой пар, как крыша…

Все ходят по кругу, словно всех водит за собой часовая стрелка, и по кругу ходил тогда, весь в черном, седобородый старик, ходил и бормотал, не поднимая головы, одно и то же:

— "Кому слово? Кому слово?"

Вид у старика был благообразный, все, кто его видел, думали, что он либо проповедник, либо сектант и слово его из Библии. Либо он сумасшедший, а к сумасшедшим в Одессе относятся с уважением, почти у всех на Слободке[2] находятся родственники, и Слободку упоминают в разговорах так же часто, как, скажем, Фонтан или Аркадию.

— "Кому слово? Кому слово?" — старик бормотал, ни к кому не обращаясь, и наконец кто-то спрашивал: "Что за слово, отец?"

Проповедник поднимал на спросившего горестные глаза.

— "Я имею слово. Что вы здесь ищете, молодой человек? Ради чего вы тратите время? Брюки? Вон видите столб с галкой наверху? Ваши брюки как раз под ним. Всех цветов, всех размеров, так что дома вам будут хлопать в ладоши. Мое слово для вас что-то значит? Я сберег вам время? Тогда рубель…".

Старика начинали спрашивать и другие — теперь он не успевал поворачивать серебряную голову.

— Мотоциклы? Они вон там, справа от входа. Там их целый загон. От и до. И "харлеи", и "БМВ", и "Ижи", и "макашки". Я вам гарантирую: домой вы уедете на мотоцикле… У вас нет рубля поновее?

— "Шапки? Норковые и песцовые больше на руках, за них держатся, как маленький мальчик за маму, когда он видит цыганку. Идите в самый центр, вон туда, где скрещиваются провода. А ондатровые, крашеная кошка и кролик — это у забора, где заканчиваются ковры. Какую вы хотите?"

Библейский этот старик появлялся на рынке вместе с первыми продавцами, отмечал, где кто расположился, брал с них по рубчику за рекламу, говорили ему и о товаре, что продавался из-под полы, он шептал потом возможному покупателю приметы продавца. И ходил, ходил по толчку, бормоча таинственное, сакральное:

— "Кому слово? Кому слово?"…

И вдруг, ровно, скажем. в 12, истошный бабий вопль:

— "Колю-у-ут!"

И с другой стороны:

— "Колю-у-ут!"

Что вам сказать! Вы видели картину "Последний день Помпеи? Так это было именно то!

Вся Одесса — а она вся была в этот день на толчке, весь город, подогретый слухами о шприцах — кинулась к воротам.

Американцы не знают, что такое давка, скажешь ему Jam, он подумает в первую очередь про варенье и лишь с пятого раза дотумкает, что мы имеем в виду. А у нас давка с 1917 года, и она была везде: в магазинах, где что-то "давали", на вокзалах, в трамваях и троллейбусах. Короче, это не варенье, это наоборот…

Так весь толчок кинулся к воротам.

Словом это не передать — для того и существуют живописцы, как Крамской, чтобы красками донести то, что уже никто не может рассказать, даже очевидец.

— Дядя Миша, вы тоже были в этот день на толчке?

— Разве б я стал рассказывать с чужих слов? Был. И даже помню, что делал в то время. Это тоже была картинка! Я тогда остановился у патефона — сейчас никто уже не знает, что это такое. Будем говорить, что это плеер, только раз в 20 больше и заводится ручкой… На нем поставили пластинку, старую, еще довоенную, накрутили ручку — пластинка заиграла. Пел Утесов, и как раз ту песню, что больше всех нравилась товарищу Сталину: "С одесского кичмана сбежали два уркана…" И только он ее запел, как подошли двое — в точности с виду, как те, что сбежали с кичмана. Подошли, пригорюнились, стали вздыхать: "Хорошё поёть, душевно поёть…". Я стою — мне интересно. И тут крик, и всех понесло, как наводнением. А любителей музыки как ветром сдуло.

Так вот, "паника" — то тоже всего лишь слово, и что оно стоит по сравнению с одесским толчком в 12 десять в начале того октября? Одно слово я все же скажу. Это было похоже на мясорубку: вы в нее суете куски мяса, крутите, а с другой стороны выходит фарш…

Люди кидали все — и то, что продавали, и то, что купили — и давились в воротах. Жизнь — она дороже тряпок, пропади они пропадом! А воры — те хватали брошенное и перекидывали через забор — шубы, чернобурки, ковры, костюмы, обувь… Что было за забором, кто там подбирал вещи, куда девал, я не видел.

Что вам сказать — Одесса после целый год рассказывала об этом кошмаре, ведь там были и затоптанные, и раненые. А то, что люди потеряли вещи?

— Дядя Миша, а как вы уцелели в этой мясорубке? — спросил я у малорослого и щупленького моего собеседника.

— Я? — ответил он и, глядя на меня, почему-то хитро сощурился. — Я тогда был такой худой, что когда крикнули "Колют!", подумал себе: "Что мне бежать? В меня ни за что не попадут — промахнутся!" И я остался стоять возле патефона. Песня кончилась, пластинка покрутилась впустую, а потом и завод вышел. Вот и все.

— Вы таки ответственный человек, — как всегда неожиданно начал дядя Миша.

— Это почему? — осторожно осведомился я.

— Я вам ни разу не предложил рассказать что-нибудь самому, а вы и не пытаетесь. И не обижаетесь за свою молчанку.

— Ну…

— Я вам объясню, почему вы помалкиваете.

— Очень интересно…

— Так вот… — Объясняя свои замысловатые ходы, дядя Миша всякий раз раскладывал передо мной теорему, в конце которой звучало школьное "Что и следовало доказать".

— Слушаю, дядя Миша.

— Вы молчите, потому что я не даю вам сказать ни слова? Вовсе нет! Я тоже всю жизнь слушал. И смотрел. И столько я насмотрел и наслушал, что меня переполнило. Если меня сейчас закрыть, я взорвусь — и будет Везувий в самом разгаре. А парк Кольберта и вообще Нью Йорк — Помпеи. И вы это понимаете и не хотите, чтобы были еще одни Помпеи, и слушаете меня, будто я Папа Римский. Вы себя считаете ответственным за судьбу Нью Йорка и сидите со мной рядом, словно вы опять на работе.

"Что это было?" — могут спросить потом, когда вокруг будут одни обломки. "Это взорвался дядя Миша, которому заткнули фонтан".

— Ка-ха! — кашлянул я, чувствуя себя скорее, как на уроке, чем в парке на скамейке.

— Другое дело, что когда я смотрел и слушал, я выбирал. Плохое в меня тоже попадало, но зачем мне копить холестерол? Я все время промывал сосуды чем-то хорошим. Как коньяк. Почему коньяк? Один опытный врач посоветовал мне ради здоровья принимать коньяк — трижды в день по столовой ложке. Тогда, сказал он, вы проживете жизнь. Так на коньяк у меня не хватало денег, и я нашел ему замену…

Короче говоря, у меня есть для вас картинка, которая промывает мозги даже лучше, чем коньяк. Но может быть, я ошибаюсь. Как вы относитесь к коньяку?

— Положительно.

— Тогда слушайте…

У меня несколько специальностей, и какое-то время я работал электриком. В одном спортивном зале — когда-то там была знаменитая хоральная синагога. Это на Еврейской улице (при советах — Бебеля), угол Ришельевской (при советах — Ленина). В здании сделали ремонт, после ремонта я проверял проводку, пробки, розетки, штепсели… И в то время, когда зал был еще в простое, в нем тренировалась, по договору с завхозом, одна интересная пара…

Валера Вассерман (потом Кузнецов, он суржик[3])… Пока я кроцался в этом спортивном зале, я многое о нем узнал. И чем дальше я узнавал, — хотя иногда меня и било током, — тем было мне интереснее. Бывает такое? Я вам скажу: бывает. Это когда человек без дна.

Как рассказать о человеке без дна, если вы не Лев Толстой и не Достоевский? Нужно просто начать с какого-то события, а на остальное закрыть глаза.