Это все хроника, но даже хроника не бывает без улыбки. Улыбку нельзя вычеркивать из текста, а то текст будет похож на учебник истории. Но что это была за улыбка, судите сами. В стране шло Время Доносов. На хирурга, который учился в Италии и у которого в руках был волшебный скальпель, тоже написали донос. Почему не написать донос, если есть бумага и ручка, и есть люди, которые ждут доносов, как другие ждут писем от любимой?
Было написано, что этот хирург — враг народа и вообще племянник фашиста Муссолини (я не сочиняю, этого слова из той "песни", что пели тогда, не выкинешь).
Хирург на минуточку — он уже сидел у "товарища из органов" — рассмеялся. Скорее, усмехнулся. "Как может еврей быть племянником фашиста Муссолини? Разве Муссолини потерпел бы для себя такое унижение — иметь в племянниках еврея? Это уже перебор". Он рассмеялся, и был прав: в МВД тоже подумали, что этот донос — как сочинение семиклассника на заданную тему, но по содержанию (написано оно было грамотно), больше чем на "тройку" не тянет. С хирурга взяли обещание, что он тут же доложит Куда Надо, если узнает о каком-нибудь заговоре, врач это пообещал и поспешил на операцию, потому что больные, как известно, не ждут…
День для меня начался нелегко: розыгрыш? Но слишком уж много в рассказе того, что называется жизненной правдой. А какие детали! Но для чего этот старик назвался дядей Мишей? И где, кстати, сам дядя Миша? Мой дядя Миша?!
А новый собеседник, войдя уже в роль рассказчика, причмокивая даже от удовольствия, не обращал на мое озадаченное лицо внимания и продолжал:
— В результате всей этой круговерти, которую принято называть у нас жизнью, бабушку Молку с ее пожилой уже дочерью, внучкой, правнучкой и зятем забросило на пятый этаж пятиэтажного дома в однокомнатную квартиру…
Дядя Миша из Кишинева с минуту помолчал, опуская, должно быть, неинтересные слова, которые так и просились на язык, снова причмокнул от пока непонятного мне предстоящего удовольствия, глянул на голубя у скамейки, прогнал его, надоеду, ногой и продолжил:
— И к ней в гости, к старенькой бабе Молке, как снег на голову, сваливается из Америки — кто бы вы думали? — тот самый Изя, друг покойного мужа, который уехал сорок лет назад! Как поднялся на пятый этаж без лифта престарелый американец со своей тоже немолодой женой — это из области бытового альпинизма. Для них это был Эверест. Они забрались на самую вершину и увидели оттуда свою Америку.
Стол был накрыт по молдавской и по еврейской традициям широко. Как можно ударить лицом в грязь, когда такие гости?! Американец, тактичный человек, и вида не показал, что ужаснулся (мурашки по коже не в счет), когда увидел, что в одной комнатке живет пять человек. О себе он постарался рассказать поскромнее, но все-таки пришлось признаться, что он бизнесмен, живет в Лос-Анджелесе, имеет кое-какую недвижимость (с пяток домов и еще что-то), что разъезжает на старости лет по всему миру и вот решил навестить Кишинев. Разговор этот, к счастью, был затруднен: дядя Израиль почти позабыл русский язык, а его жена вообще на нем не говорила. Она сидела молча и куталась от какого-то холода в шаль (после она ее будто бы забыла здесь).
Гость отыскал все же в своем забытом словаре нужные созвучия. Он вдруг — переводя глаза от черно-белого телевизора на хорошо накрытый стол — спросил:
— А клад, который мы спрятали с Мойше на чердаке, ты нашла, Молка?
— Какой клад?!
Все пять пар глаз уставились на дядю Израиля…
Новый дядя Миша покосился на меня. Я слушал.
— В этой семье, — продолжил он удовлетворенно, — если когда-нибудь произносили слово "клад", то оно было из "Острова сокровищ" писателя Стивенсона. За этот клад, если вы помните, перестреляли человек двадцать…
После вопроса дяди Израиля в семье начался очень интересный разговор. Я не Стивенсон, я вам его не передам, скажу только, что 80-летняя бабушка Молка в это время вдруг стала что-то беспрерывно шептать на идиш и качать головой, как китайский маятник.
Поля, так звали приемную дочь, спросила:
— Что ты все качаешь головой, мама?
— Я боюсь, что из-за этого клада, будь он неладен, меня могут послать в Сибирь.
Старушка продолжала качаться, но на нее уже не обращали внимания. Все, забыв о вине и закусках, говорили о том, как — как? как? — можно в наше время пройти на чердак чужого дома и достать там сверток с драгоценностями — дядя Израиль, оказывается, хорошо запомнил, куда они с Мойше его спрятали.
Жена американца все интересовалась у мужа, отчего это семья так переполошилась, но он от нее только отмахивался.
В маленькой комнате на пятом этаже пятиэтажного дома разрабатывались детективные сюжеты, один другого круче. Распределялись роли. Дядя Израиль в ажиотаже вспомнил даже язык, на котором он говорил до 1940 года. Зять заговорил на английском. Поля и ее дочь курили сигарету за сигаретой. Американка все сильнее куталась в шаль. Правнучка бабы Молки играла на диване с куклой.
Договорились: американца переоденут в местные одежды и он будет изображать старого кишиневского печника, специалиста по печам и трубам. Зять — представитель ЖЭКа. Они должны осмотреть печную трубу на предмет ее целости и во избежание пожара. Пожар, напомнили дяде Израилю, на румынском incendiu, труба — hogeac, печь — sobe. Это чтобы вас, не дай бог, не приняли за американского шпиона. Документ из ЖЭКа они напечатают на чистом листе с печатью, запас которых был на всякий случай у Поли. Но что делать с человеком, а то и двумя, что наверняка увяжутся с комиссией на чердак?
Тут нашлась роль для самой Поли, которая, объяснил зять, способна говорить ни о чем целыми сутками. Она заговорит — желательно еще внизу, до лестницы на чердак — ненужных свидетелей на те полчаса, что понадобятся на поиски клада.
Уф!
Когда обо всем договорились и когда дядя Израиль и Поля приняли по ложке корвалола, а старенькую наследницу неожиданного богатства отправили спать, назначили срок операции: она должна начаться, когда американский бизнесмен обрастет седой щетиной, чтобы больше походить на кишиневского печника. Зять за это время изучит подходы к объекту. Старая одежда в доме найдется: мудрая бабушка Молка любила повторять: "Кто не имеет ношеного, тот не имеет нового".
— Что вам сказать! — знакомо подвел итог мой новый рассказчик. — Что вам сказать!.. Операция была готова. Она была разработана до мелочей, но ее участники почти не спали по ночам, хотя что, скажите, за сложность — попасть на когда-то собственный чердак и взять там некий пыльный сверток, тоже вроде бы собственный…
Маялся в гостиничном номере дядя Израиль, трогая седую щетину на щеках и видя перед собой только чердак и их двоих, Мойше и себя, прячущих сверток за балку. За какую, кстати, по счету — за шестую от двери или за седьмую? И он покрывался холодным потом. А его старенькая жена всплескивала ручками и говорила:
— Израиль, ты сейчас похож на банкрота! Тебе не поверит ни один солидный человек!
Нервничал зять, представляя уже встречу с капитаном, предположим, милиции, который будет обвинять его… в чем? Да, в покушении на государственную собственность: все клады принадлежат государству! Поля раскладывала пасьянсы и курила. Ее дочь была на работе и мы не знаем, давали ли ей там время на нервы. Бабушка Молка все качала и качала головой, и Поля (она-то и рассказала мне всю эту историю) начала уже беспокоиться за нее.
А город жил в это время своей жизнью. Ходила по главной улице праздная молодежь, выискивая свои "половинки". В ресторане "Кишинэу" наяривал оркестр и Боря Шор — вы случайно не знали его? — пел наперсточникам, кидалам и щипачам с вокзала про "миллион алых роз", про то, что "жизнь невозможно повернуть назад, еврея ни на миг не остановишь…" и про "атамана, с которым не приходится тужить", — за "атамана", кстати, вскорости весь оркестр разогнали. В республиканской типографии линотиписты набирали из металлических строк газетную полосу, пристукивая строки деревянной ручкой шила и набирая заголовки отдельными литерами; в полосе все было в зеркальном отражении, но линотиписты читали ее, как первоклассник читает букварь.
