Для спектакля, развернутого дома, было самое время: за окном сильно раскачивались ветки платана, на всем божьем свете бесчинствовал ветер, ветер…
— Почему спектакль? Если вы заметили, каждый одесский дворик похож немного на одесский же оперный театр. И если вы заметили, каждый одессит немного актер. Один больше, другой меньше. То есть, если вы сложите вместе Утесова, Карцева, Водяного и Жванецкого и разделите на семь то, что получилось, вы получите среднего одессита.
— Почему на семь, дядя Миша?
— Делите, если вам нравится, на десять! Таланта этих людей хватит и на десятерых, но это уже будут не одесситы, а так.
И все же я о спектакле. У драматургов, говорят, самое главное — завернуть в начале сюжет, а потом раскручивать так, чтобы публика успевала проглатывать бутерброды без вреда для здоровья. Чтобы вам была завертка, я скажу: сын тети Ани, торгующей на Привозе овощами, алкаш Костя, уже синий от водки, украл у студента, снимавшего угол в нашем дворике, белые фехтовальные штаны и куртку, которые тот постирал и повесил сушиться. Костю с ними на рынке задержали, потому что на спортсмена он никак не походил, и привели домой на суд, так сказать, нашего дружного коллектива. Тогда было модно взывать к общественности. А та брала алкашей, воров и хулиганов на поруки.
Для такого театра, как наш дворик, это была вполне приличная драма, на нее собралась вся публика. Она же была и актеры, они разыгрывали роли, данные им от бога, и я должен их представить.
Человеческих характеров в нашем дворике ровно столько, сколько, подсчитали ученые, их существует на земле, — то есть двадцать два. И все разные, один с другим не спутаешь. Поэтому свары, которые здесь разгорались, были яркие, громкие, непримиримые, гасимые разве что луной, всходившей как раз над нашей водопроводной колонкой и отражающейся в лужице под ней, как забытая кем-то тарелка.
Свары были: из-за пригретого кем-то из пацанов шелудивого щенка, который проскулил всю ночь; пацан-то спал без задних ног, а все остальные лунатиками выходили на балконы и тревожными глазами искали распроклятую животину; ссорились из-за громкой музыки за полночь, врубленную юнцами по поводу дня рождения одного из них; из-за разлитого во дворе "карасина", который "завонял всю нашу жизнь и без того горькую и соленую, как морская вода"; из-за жестяного корыта, которое, будучи повешенным у входных дверей на ржавый гвоздь, упало посреди ночи и всех разбудило. "Вешайте корыто у себя над кроватью!"…
Характеры при этих сварах сшибались, как когда-то бойцы на турнирах: у кого был меч, у кого — копье, кто махал булавой, кто просто защищался щитом, кто свистал саблей, а кто колол рапирой…
И все характеры, особенно женские, показывали себя в самой полной мере, когда дворовую красотку Полли ее парень, приезжавший на машине, чтобы отвезти девушку на Фонтан, вызывал поздно вечером, а то и ночью настойчивыми гудками, а иногда и мигающими фарами, устремленными сразу в три квартиры на первом этаже.
По утрам Полли, непричесанная, без помады и пудры, при одной сережке и в драном халате, отгавкивалась ото всех так, что мужчины, провожавшие ее по вечерам одобрительными кивками, только качали головами…
— Вообще, характеры — интереснейшая тема, — заметил тут дядя Миша, — но чтобы они по-настоящему проявились, нужна трагедия короля Лира. Мой же герой — всего-навсего синий алкаш Костя, укравший фехтовальный костюм.
Вот вам, кстати, два характера, жаждущие "Короля Лира" и удовлетворяющие свои потребности мелкими Костиными прегрешениями (им тоже будет дано слово в спектакле).
Клара Моисеевна ради собственной безопасности и в целях сохранения миропорядка, как она его понимала, считала своего мужа Игоря дураком. И этим самым облегчила с давних пор и свою жизнь, и мужнину, ибо все сложные дела брала только на себя, Игорю ничего не доверяя. Муж поначалу, конечно, ерепенился, восставал (вставал, что называется, на дыбы, защищая мужское самолюбие), но после понял (мудрый человек!), что в звании дурака есть своя выгода. И горячиться перестал, за личиной дурака спрятался, даже рожу при случае корчил дурацкую, а там уж обделывал свои делишки как только мог.
Насчет делишек. Игорь был рыбаком, от домашних и прочих дел отлынивал, надирался с приятелями, которые звали его для простоты отношений Гошей, надирался в усю-сю, любя в особенности пиво с доброй долей водки, тараньку и соответствующие этим блюдам тары-бары, стучал до полуночи в домино — в общем, вел жизнь самую благоразумную в тогдашних советских условиях. Когда меж приятелей заходил разговор о женах, Гоша глубокомысленно изрекал фразу, за которую его безмерно уважали: "Иные браки, братцы, заключаются в Преисподней!". Он ее произносил, поднимая над столом полуобгрызенный остов тараньки, это звучало тостом и мужики дружно сдвигали пивные кружки (в них, напомню ревнителям правил чокания, была изрядная доля водки).
Может быть, у него были и другие делишки, но только я о них ничего не знаю.
Так в этой семье распределились роли, и каждый здесь чувствовал себя на своем месте: она — в роли верховода и безупречного в своем поведении человека, он — в отведенной для него роли дурака, но издалека и часто скручивающего в сторону супруги дулю.
Во время дворовых сцен Клара Моисеевна порой выступала в качестве судьи; муж стоял сзади и чуть сбоку, чтобы его было видно, и во время самых решительных слов жены корчил рожи, сводя на нет серьезность ее выводов, отчего двор покатывался, а она не знала, отчего, и злилась на то, что народ здесь такой тупой, что ее не понимает.
Добавлю: лицо у Клары Моисеевны было жесткое, как у бригадира времен строительства египетских пирамид: ясно было, что возможный ее тогдашний предок рабам спуску не давал, и только благодаря ему и таким, как он, бригадирам, пирамиды поднялись на должную высоту…
— Дядя Миша, — осторожно напомнил я, — мы не забудем про Костю?
— Как можно! — ответил мой собеседник. — О ком бы я ни рассказывал, я вижу его перед собой: синий, беззубый, так и шнырит глазами по сторонам…
Еще один персонаж — дядя Моря. Я вам о нем как-то говорил. Одинокий старик, в чем его всегдашняя беда — ему некому было пожаловаться: на жизнь, на соседей, на болячки. Он выходил на улицу и искал — было видно по глазам — среди прохожих Мессию: дядя Моря первым его узнает, уж Этот-то его поймет… Он сдавал свободную комнату жильцам, именно у него жил студент-фехтовальщик и поэтому дядя Моря тоже играет кое-какую роль в нашем спектакле. Вы его еще услышите.
А вот еще характер. Носитель его — длиннолицый пожилой холостяк с очень редкими полуседыми волосами, всегда аккуратно зачесанными назад, и глубокими морщинами от носа, которые встречаются под подбородком. Он курил сигареты через красивый, с инкрустациями деревянный мундштук и всегда выходил на крики во дворе. Слушал, курил, время от времени произносил: "Занятно… Занятно…" и потом прятался в своей комнатушке с давно небеленными стенами. Дома у него были одни и те же книги, которые он без конца перечитывал.
Была тетя Аня с красными, как помидор, щеками, Костина мама, но у нее впереди такой монолог, что я о ней больше не скажу сейчас ни слова.
А теперь, когда все представлены, вообразите себе, что вы сидите в зрительном зале, а на сцене — одесский дворик в его натуральном виде: все актеры в сборе, одеты соответственно, то есть кто как; посреди дворика, возле водопроводной колонки, стоят милиционер с фехтовальным костюмом в руках и поникший алкаш Костя. Время — к вечеру.
Милиционер. Вот вам ваш красавчик, делайте с ним что хотите, хоть берите на руки, хоть на поруки. Нам он сто лет не нужен. Осточертело с ним вожжаться!
Кладет на колонку белый костюм и уходит.
Двор рассматривает Костю. Двор откашливается и закуривает. Студент подходит к водопроводу, берет свой костюм и рассматривает.
Студент Гера. Мой… Только вчера постирал. Я его у дверей повесил. Завтра в восемь у меня соревнования…
