- А ты? Ты все это зная. Тебе как? Катя, чьи глаза скрывали темные очки посмотрела на солнце и сказала:

- А мне не мешает. Работа… труд освобождает. Делает по настоящему свободным. Ведь свобода это просто не видение оков. Пока я работаю я не чувствую ни воли отца, не думаю об операторах, которые просматривают интересные записи со мной в главной роли. Я абсолютно не обращаю внимания на охрану, которая непонятно кого от кого охраняет. И уж точно я не замечаю великую несвободу - гравитацию планеты. - она улыбнулась и видя что я понял ее шутку продолжила: - И так везде и всегда. Надо просто делать свое дело и будь что будет. И тогда все эти свободы-несвободы становятся такими абстракциями. Мы год отпахали под землей. В абсолютно несвободных условиях. Разве мы их замечали? Человечество прикованное к планете, разве оно свободно? Я понимаю брата, что сидит сиднем в невыносимых условиях на Луне. Он там себя ощущает неподконтрольным. Но и это не так. Он там тоже в тюрьме. Вся наша вселенная - Тюрьма. Непонятно как, для чего и кем созданная. И что? Всем дружно сходить с ума по этому поводу? Нет уж… меня ждут мои конверторы. Поляков, кстати, согласился чтобы они назывались двумя фамилиями. Его и моей. Так будет справедливо. Идея и теоретическая база моя, реализация и доработка его коллектива.

- Да мне эти конверторы ваши вот где уже… - сказал я улыбаясь и показывая на горло.

- А тебе-то чего не хватает? - спросила она отпивая через соломинку сок.

Пожав плечами я ничего сразу не ответил. Правда вдруг задумавшись спросил ее:

- А чего не хватало Вовке? Или ему? Ну, ты поняла…

- А вот это вопрос не по адресу. Спроси их и они скажут что они желали свободы. Спроси моего отца и он скажет что они хотели неограниченной ничем и никем власти. Тебя спроси и ты скажешь что они просто хотели жить по-человечески, но не сможешь объяснить как это… А я… А я думаю что они просто были больны. Нет не в том понимании болезней, как мы их знаем. Просто они были заражены Хаосом. В их понимании свобода, это, если глубоко задуматься, совершать то, что хочется. И ладно бы просто ездить куда захотел… никто им свободу передвижения не ограничивал раньше. Но они даже работать не хотели. Зато разрушать они умели с чувством, с толком… и убивать. Разве это не болезнь? И нет тут места для особых дискуссий. Это не воспитание. Это не невыносимая тяжесть бытия. Это не общество… Это просто зараза. Кто не понимает этого тот рискует пасть жертвой таких зараженных. А кто понимает, стремиться всеми силами изолировать их. Потому что поставить таких к себе на службу почти невозможно.

- Как-то грустно. - признался я. Мне не нравилось что катя не пытается даже по-человечески отнестись к моим друзьям.

- Согласна. Но особенно грустно, что второго шанса ни у кого не будет. Ни у них, ни у нас. А так да… я бы тоже наверное побунтовала. - вдруг усмехаясь сказала она. - Ух я бы папе устроила бессонные ночи. Но думаю, что я бы не смогла так спокойно убивать людей. Я же не больная…

Мы сидели в небольшом кафе на полупустом пляже и жаркое полуденное солнце раскаляло наши неприкрытые ничем головы. И такие мы были уверенные, чувствуя солоноватый ветер с моря, что все закончилось. Что наши пути в этой жизни окончательно определены. Что впереди нас ждет только ласковое море, горячий песок, и ветер. Солоноватый, влажный, ветерок. Ветер мнимой свободы. Ведь ветер настоящей свободы ничем не ограниченной это хаос. Шторм. Рушащий и губящий. Неостановимый ничем, пока он сам не стихнет потеряв силы и сожрав самого себя. И меньше всего мне хотелось попасть в него. Мне с Катей хватало и этого ласкового и предупредительного ветерка.

- Оператор! - сказал я громко вверх. - А ты кофе приносишь?

Катя даже очки в изумлении сняла. Рассматривая меня с полуулыбкой она покрутила пальцем у виска. В это время подбежал привлеченный моим вскриком официант и спросил услужливо:

- Тиа, кафи о шоколате?

Не сдерживаясь больше, мы засмеялись в полный голос. Катя даже очки уронила на деревянный помост и не спешила их поднимать борясь с приступом смеха. Официант смотря на нас и ничего не понимая сначала заулыбался, а потом и негромко подхватил скаля белоснежные зубы. Он привык уже к этим сумасшедшим русским выезжающим во все остальные страны отрываться и куролесить так как не могли позволить себе в своей собственной стране.

Он очнулся от того, что его кто-то держа под руки тянул волоком по земле. Приоткрыв обожженные веки он разглядел кусок реки, от которой вели борозды на мокром песке оставленные его изуродованными ногами. Он не мог повернуть голову и рассмотреть своих спасителей. Да и не понимал он в тот момент, что спасен. Боль по всему телу чуть отступившая в воде, снова накатывала на него и скоро сознание его потухло. Но мысль бившая в его голове в последний момент встретила его и когда он проснулся: Это не кончилось. Это никогда не кончится.

Помню, то холодное летнее утро и себя лежащую на хворосте в шалаше. Страшный холод. Словно не плюсовая температура, а значительно ниже нуля. Жуткая боль внизу живота. В паху. Жжение что аж до слез. Неудобная поза, от которой затекла рука. И тоже вся словно проткнутая иглами, она добавляла мне страданий. На хворост накинут брезент, но от этого не мягче. Всю ночь в бока ветки впивались. Не выспалась, замерзла, да еще голод мучил жестокий. В общем, не было ничего удивительного, что я проснулась окончательно с рассветом и, чтобы согреться, выползла из шалаша. Солнце только слегка грело кожу на лице и открытых плечах. Потирая руки все в мурашках от сырого рассветного воздуха, я чуть не плакала. Не считайте меня такой уж неженкой. Просто все на меня навалившееся сильно подорвало мои нервы. Помню, как накануне я подвернула ногу, спотыкнулась и, растянувшись на траве, просто заревела. Не от боли. К боли я уже начинала привыкать. Нет. Просто, потому что я одна, мне хотелось есть, очень болела голова, живот и даже чтобы подняться не было сил. И конечно, от тоски и бессилия что-либо изменить, я как дура валялась в траве и навзрыд плакала. Вся перемазалась, конечно. На коленях грязь-то потом отмылась, но зеленый сок покрас-травы въелся в кожу и, вообще, оттираться не хотел. Так и брела я зареванная с зелеными от травы коленками. Должно быть жалкое зрелище. Моя юбка до колена из плотной желтой ткани тоже испачкалась, конечно, но почему-то не испорченная одежда, а именно вот эти «метки» на коленях меня бесили все время.

Остановившись на ночь недалеко от разрушенной давным-давно деревни, найдя в одном из разваленных сараев кусок брезента, я смогла себе создать временное жилье. Разрезав с помощью найденного ножа брезент на две чести, мне и на подстилку хватило и чтобы поверх веток крышу прикрыть. Я не то чтобы очень хотела там и осесть, но двигаться дальше в поисках неизвестно чего, сил и воли уже не было. Накануне я ведь так и решила. Все, не пойду никуда больше. Если умирать, то лучше не сильно утруждаясь. Вот шалаш собрала. Думала, что смерть это так легко, уснула и не проснулась. И боль прошла, и голод. Ага, как бы не так. Проснувшись поутру, я мало того, что хотела есть и найти хоть какое-то тепло, так к своему удивлению даже жить захотела. До слез обиды захотелось жить. И это после всего мною-то пережитого. Но кушать было абсолютно нечего. Точнее вот мой покойный отец или даже брат, точно нашли бы, но я даже не знала, за что браться. Я попробовала пожевать траву, и даже смогла разжевать тщательно и проглотить противный безвкусный ком. Но поняла что это абсолютно безнадежно. Второй глоток этой гадости, я не смогла себя заставить сделать. Поглядев на старые развалины деревни, я решительно пошла к ним. Нет, за годы, что деревня вот так простояла под дождями, ветрами и солнцем, вряд ли что могло остаться в ней съестного. Но разве я тогда понимала это? Я просто так есть хотела, что голова отказывалась думать вообще, о чем-либо, кроме еды. Даже все горящее внутри не занимало так мои мысли как еда.