– А кто такой “Толстяк”?

– Компьютер. Главный враг. Он вооружает разных тупиц полезной информацией.

– Ты говоришь сегодня с такой горечью!

– Да. И даже с жалостью к самому себе.

– Я не хотела обращать внимание, но это слишком заметно. Таким людям, как ты, не подобает отчаиваться.

– Я знаю. – Хел улыбнулся. – Ни один человек в мире не осмелился бы сделать мне подобное замечание, Хана. Ты – чудо.

– Это моя роль – быть чудом.

– Верно. Кстати, а где Ле Каго? Что-то не слышно его громыханья.

– Он ушел около часа назад вместе с мисс Стерн. Он собирается показать ей покинутые деревни. Надо сказать, она была в прекрасном настроении.

– На мелководье и волны не велики. Невозможно ушибить подушку. Когда они вернутся?

– К ленчу, я думаю. Я пообещала Беньяту зажарить баранью ногу. Ты сказал, что увезешь Ханну в домик в горах. Когда ты хочешь ехать?

– Когда стемнеет. За мной следят.

– Ты останешься с ней там на ночь?

– Хм-м. Думаю, да. Мне не хотелось бы возвращаться по этим дорогам в темноте.

– Я знаю, тебе не нравится Ханна, но…

– Мне не нравится ее тип – этакая мелкобуржуазная кошечка, ищущая острых ощущений и щекочущая себе нервы играми в террористов и революцию. Ее существование и так уже дорого мне обошлось.

– Ты собираешься наказать ее там, наверху?

– Я не думал об этом.

– Не будь таким жестоким. Она славный ребенок.

– Ей двадцать четыре года. Она не имеет права быть ребенком в таком возрасте. И ее нельзя назвать славной. В лучшем случае, она “пикантна”.

Хел понимал, что имела в виду Хана, говоря о “наказании” девушки. Иногда он вымещал свою досаду на молодых женщинах, которые раздражали его, вынуждая себя любить их, и использовал всю свою изощренную технику, все необычные, экзотические приемы, которыми он владел, для того чтобы дать такое наслаждение, которого женщина никогда уже не сможет достигнуть вновь и будет тщетно искать его, меняя мужей и любовников, до конца своей жизни.

Хана не чувствовала ни малейшей ревности по отношению к Ханне; это было бы просто смешно. За те два года, что они с Хелом прожили вместе, оба – и она и Николай – были совершенно свободны и могли при желании пускаться на небольшие авантюры в поисках сексуальных развлечений, удовлетворявших их физическое любопытство и разжигавших их вкус к любви, так как, сравнивая, они начинали еще больше дорожить тем, что имели. Хана как-то раз пожурила Николая, шутливо пеняя ему на то, что он находится в лучшем положении, поскольку опытный, хорошо обученный мужчина может достигнуть блаженства, даже имея дело со старательной, полной желания дилетанткой; в то время как самая одаренная и искушенная женщина испытывает трудности, пытаясь хоть что-то извлечь из такого грубого и неуклюжего инструмента, каким является ничего не смыслящий в любви мужчина, и только напрасно дразнит себя, мучаясь с ним. Тем не менее она время от времени получала удовольствие, встречаясь с мускулистыми, спортивного вида молодыми людьми из Парижа или с Лазурного Берега, воспринимая их, главным образом, как красивые, радующие глаз игрушки; так, что-то вроде куклы или плюшевого мишки, с которым хорошо спать.

Они ехали по петляющей меж горными склонами дороге, уже темной в наступающих сумерках. По левую сторону долины горы резко взмывали вверх, громоздясь бесцветными и плоскими геометрическими формами, в то время как справа они точно клубились теплыми розовыми и золотисто-янтарными глыбами в горизонтальных лучах заходящего солнца. Когда они выехали из Эшебара, Ханна, переполненная впечатлениями, без умолку болтала о том, как интересно она провела сегодня день с Ле Каго, бродя по заброшенным деревням в нагорьях. Она обратила внимание на то, что часы на каждой деревенской церкви были без стрелок, их предусмотрительно сняли уехавшие крестьяне. Ле Каго объяснил ей, что снимать стрелки с часов считалось совершенно необходимым, поскольку в церкви не оставалось никого, кто мог бы вовремя подтягивать гири, а люди не могли допустить, чтобы Божьи часы шли неточно. Суровый, несколько даже мрачный тон примитивного баскского католицизма был выражен в надписи, высеченной на колокольне одной из покинутых церквей: “Каждый час ранит, последний – убивает”.

Сейчас девушка молчала, потрясенная печальной красотой гор, круто вздымавшихся по краям узкой долины и, казалось, угрожающе нависавших над нею. Дважды Хел, нахмурившись, бросал на нее короткий взгляд, встречая в ответ тихое сиянье ее глаз и мягкую улыбку, чуть касающуюся ее губ. Его привлекала и удивляла яркая, необыкновенно чистая и светлая насыщенность ее ауры, довольно странная и неожиданная в этой смазливенькой, дешевой пустышке, от которой он с пренебрежением отмахивался. Он отчетливо различал глубокие, теплые тона ее спокойствия и внутреннего мира. Хел уже собирался спросить Ханну, что она решила в отношении сентябристов. когда внимание его привлекла приближающаяся сзади машина, у которой были включены только боковые фары. В голове у него мелькнула мысль, что Даймонд или его лакеи из французской полиции могли узнать о том, что он решил увезти девушку в более безопасное место. Руки его крепче сжали руль, и он стал быстро перебирать в уме все повороты и изгибы дороги, прикидывая, где лучше приотстать, заставив машину обойти его, а затем столкнуть ее в ущелье. В подобных случаях он всегда атаковал первым, а потому предпочитал водить тяжелые, громоздкие автомобили, вроде этого трижды проклятого “вольво”, незаменимого в таких вот экстренных ситуациях.

Дорога нигде не шла прямо, то и дело поворачивая и изгибаясь, так как следовала вдоль русла реки, протекавшей по дну ущелья.

Тут не было ни одного отрезка, где можно было бы свободно произвести обгон, но это соображение, конечно, не остановит шофера-француза, чья безрассудная страсть к игре в догонялки уже вошла в легенду. Машина, шедшая сзади, неуклонно приближалась, пока, наконец, между нею и задним бампером “вольво” не осталось и метра. Сверкнули фары, и машина, посигналив, рванулась вперед на узком слепом повороте.

Хел облегченно вздохнул и снизил скорость, пропуская машину. Гудок и вспыхнувшие фары говорили о том, что их не пытаются преследовать. Ни один профессиональный убийца не станет подавать подобные сигналы, предупреждая о своем приближении. Это просто один из ребячливых, жизнерадостных французских шоферов.

Хел по-отечески добродушно и снисходительно покачал головой, глядя, как слабосильный “пежо”, натужно урча мотором, пытается обойти его; водитель отчаянно сжимал руль; костяшки его пальцев побелели от напряжения, глаза вылезали из орбит – он мучительно старался вырваться вперед.

Хел по опыту знал, что только пожилые американские водители, путешествующие обычно на дальние расстояния, по прекрасным дорогам и на отличных, надежных автомобилях, привыкли смотреть на свою машину как на игрушку и как на признак респектабельности. Инфантильное безрассудство французских шоферов всегда раздражало его, но еще хуже, по его мнению, был типичный для итальянского водителя взгляд на автомобиль как на продолжение собственного пениса и привычка британцев использовать машину в качестве своего заместителя.

Выехав из ущелья, “вольво” еще с полчаса взбирался наверх, к Лярену, по разбитой, корчившейся, точно змея в предсмертной агонии, дороге. Некоторые участки ее были настолько узкими, что автомобиль не мог на них развернуться; чтобы одолеть такой поворот, ему приходилось подавать то назад, то вперед, так что гравий летел из-под колес, когда “вольво” буксовал на самом краю ненадежного, осыпавшегося обрыва. Они ехали очень медленно; дорога так круто уходила вверх, что, поднимаясь, они оставляли внизу ночь, уже затопившую долину, и въезжали в перемежающиеся, то вспыхивавшие последним светом, то гаснувшие сумерки горных вершин: блеск ветрового стекла, слепивший глаза, когда они поворачивали на запад, сменялся глухим мраком, когда скалистые уступы закрывали от них заходящее солнце.