В палату вкатилась тележка с медицинскими причиндалами, девушка в белом халатике заглянула в свой листок и, строго сдвинув бровки, сообщила:

— Балуев!

— Я, — послушно ответил Кирилл и приготовился спустить пижамные штаны.

— Ладно, выздоравливай! — поднялся Глебов. — Не волнуйся, прорвемся! — И, подмигнув, вышел из палаты.

На улице Борис посмотрел на часы: половина первого. Оставалось еще одно, что откладывать больше нельзя. При выезде на Дмитровку он чуть не врезался в соседнюю машину. Водитель не поленился опустить стекло, в открытую щель полетели забористые выражения. Не обращая внимания, «чайник» крутанул руль, перестраиваясь в крайний ряд. Автобус впереди не спеша открыл двери, разобрался с пассажирами, захлопнул и, фыркая выхлопными газами, степенно тронулся с места. Ошарашенный Глебов готов был поклясться, что видел на остановке Вассу. Он выскочил из машины, внимательно исследовал каждый уголок прозрачной коробки с наклеенными «продаю-сниму-сдаю», осмотрел женские фигуры — все не те. Потом решил, что пора к психиатру, и поехал выполнять обещание, данное почти год назад.

Этот дом нашелся сразу. Фролов подробно его описал, к тому же имелся план, по которому отыскать добротную кирпичную постройку ничего не стоило. Припарковался у глухого деревянного забора, вставил ключ в замок калитки, потом — в замочную щель на двери дома. Включил свет, отворил еще одну дверь, сдвинул половик, открыл погреб и спустился по ступенькам.

Десятый кирпич слева от угла во втором от пола ряду вынуть не составило никакого труда. За ним, пошатнувшись, точно гнилые зубы, вывалились и остальные. В образовавшейся дыре уютно притулился чемоданчик. Обшарпанный, с допотопными металлическими нашлепками по углам и прямоугольными языками замков. Коричневый, жесткий, обитый дешевым дерматином. Сбоку было нацарапано: Сухуми, 1970, а чуть ниже — корявое сердце, пронзенное стрелой, видно, щедрое абхазское солнце здорово распалило чувства доморощенного летописца. Борис отыскал в связке ключей самый маленький и вставил в замки. Языки легко отскочили от навязанного соседства. Глебов поднял крышку.

Убогий спутник курортников, с каким гордо рассекали воздух при царе Горохе счастливые отпускники, был набит пачками стодолларовых купюр, аккуратно перетянутых тонкими резинками. Сверху лежал сложенный вдвое белый лист бумаги. Глебов взял его в руки, развернул. По диагонали размашистым фроловским почерком было написано всего одно слово: «удачи». В конце жирно чернел восклицательный знак.

На следующий день доктор физических наук, профессор Глебов позвонил в институт. Разговор с Крестовским занял пару минут, не больше.

Прошло полгода. Жизнь прочно вошла в свою колею и катилась по ней интересно, азартно и результативно. На миллион долларов, оставленный зеркальным тезкой, открыли медицинский центр. Академик Яблоков сколотил команду врачей-онкологов, которые тут же взялись за дело, засучив рукава. Институт выделил помещения, и производство сертифицированного прибора закрутилось с завидной скоростью. Рекламу давать не пришлось: слух об уникальном методе лечения распространился с быстротой молнии, НИИ не успевал выполнять заявки. Для доставки бесценного груза в другие регионы понадобился надежный транспорт, и ЗАО «Стежка» охотно перекочевало под институтское крыло. НИИ федерального подчинения стал обладателем тридцати процентов акций коммерческого предприятия. То, что собственный карман бывшего директора «Стежки» ополовинился, никого не должно было волновать. Главное, что при этом выигрывали старые и новые акционеры. Проблема Баркудина отпала сама собой. Но оставалась еще одна. Та, что не давала спать по ночам, мешала сосредоточиться днями и особенно скребла душу вечерами, когда он на пару с Чернышом тупо пялился в телевизор.

Три месяца назад Борис на свое счастье (или беду?) тормознул у знакомой бабульки прикупить жареных семечек. Старушка все так же торговала рядом с институтом своим экологически чистым товаром и очень обрадовалась при виде старого покупателя.

— Ой, Борис Андреевич, как славно, что вы вернулись! А мы вас как-то вспоминали.

— Да? — Глебов сунул в синюю вязаную перчатку десятку. — Сдачи не надо. — И направился к машине: времени на светскую беседу в его напряженном графике не было.

— Так с Василисушкой вспоминали! — полетело в спину. — Она ведь тоже вернулась, знаете ли.

Ноги приклеились к мокрому асфальту.

— С кем?! — резко развернулся. На него невинно смотрели хитрые выцветшие глазки.

— С Вассой! — лукаво улыбнулась старая бестия. — Помните, торговала здесь пирожками? Такая эффектная дама стала, я ее сразу и не признала. — Анна Ивановна лихо подбросила вверх щедрую пригоршню кубанских семян. — Гули-гули-гули! — заворковала слетевшимся голубям. Потом искоса взглянула на застывшего столбом директора и невозмутимо добавила: — Да вы ее и сами теперь наверняка увидите, коли опять работаете здесь. Она ведь рядом живет, по соседству, вот в этих домах. — И сочувственно вздохнула. — Точный адрес, к сожалению, неизвестен. Я была как-то у нее в гостях, но память, знаете ли, подводит. Старость! Гули-гули-гуленьки! — снова одарила птиц тороватой рукой.

Девяносто дней, ежедневно, он выкраивал по часу для обхода жилых соседних домов. Как припадочный, звонил в каждую дверь, как заведенный задавал один и тот же вопрос, и, как идиоту, ему втолковывали: здесь такая не проживает. Сегодня шел девяносто первый. Но если потребуется, он положит на это и сто дней, и двести, и всю оставшуюся жизнь. Пока не найдет.

Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась после второго звонка, и на пороге появилась немолодая женщина. Серый свитер, черная юбка, на ногах — яркие пушистые тапочки, резко диссонирующие с унылым обликом, жиденькие волосы в кудельках, на вытянутом носу — очки.

— Добрый вечер! — привычно начал обходчик. — Простите, Василиса Поволоцкая здесь не живет?

Неказистое создание подозрительно осмотрело чужака в приличной куртке и, видно, решив, что тот достоин доверия, крикнула, повернувшись, через плечо:

— Васенька! Тебя какой-то мужчина спрашивает.

Май, 2003 год

— Алло, Лин, ты куда пропала?! — Взволнованный голос разрывал барабанные перепонки, усиливая головную боль. — Я прождал тебя вчера два часа! Что-то случилось? Мобильный выключен, телефон на автоответчике. Что стряслось? Линка, почему ты молчишь?

Солнечный луч упал на лицо, в унисон с телефонным голосом тормоша бедную соню. Ангелина посмотрела на часы — восемь. После бессонной ночи и снотворного на рассвете — самое время будить.

— Как тебя дразнили в школе?

— Что? — опешил Олег.

— Ты помнишь свою школьную кличку?

— Да, а при чем здесь это?

— Какая? — переспросила, словно от этого зависела жизнь.

— Господи, Звонок, — ошалело ответил Олег, — а почему…

Она молча положила трубку и выдернула вилку из телефонной розетки.

Первый день он не давал ей покоя: все допытывался, что стряслось. Тревога и непонимание были такими искренними, что на секунду Лина усомнилась в собственных ушах: может, не то они тогда в кафе слышали? Но, вспомнив грязный смешок «кореша» и школьную кличку, не забытую Олегом, поняла, что накладки нет и Звонок трезвонит понапрасну. Слишком бойко задает вопросы, чересчур преданно заглядывает в глаза, через меру беспокоится. Переигрывает. Однако зря из кожи лезет вон — вера выдохлась. А без веры пути дальше нет. Как говорится, хотели ехать доле, да лошади стали. На третий день он прозрел и угомонился. Наверное, вспомнил про свою оприходованную топ-модель и решил добра от добра не искать, а успокоиться и честно подарить ребенку имя, матери — себя.

Эти мысли мешали дышать, спать, есть — жить. Но — не работать. Работа впитывала боль, придавая роли новые оттенки. Вересов от озвучки был в восторге, все приговаривал, что наконец исчез тот сахар, который портил вкус.