Скандала не было. Никто никого не хватал за руки, не цеплялся за ноги, не умолял остаться, не молил о прощении. Ни слез, ни оскорблений, ни упреков — ничего. Скучно, обыденно. И противно — как плевок или воронье дерьмо, капнувшее вдруг сверху на голову. Она, правда, пыталась поначалу стать в позу заброшенной жены, но попытка выглядела такой жалкой, что даже Алка это поняла и заткнулась.

Эксперимент со счастливым супружеством запороли. Безмятежной старости не дождались. Не случилось в их жизни вязаных шарфов, щекастых внучков и дачного самовара с дружным семейством за круглым столом на вечерней терраске. Идиллия лажанулась.

«Твою мать, ну как она могла засандалить нож в спину?!» Борис ворочался на мягком диване в гостиной, точно на раскаленной жаровне в аду. Не получается, не выходит бесстрастный анализ ситуации, когда предает самый близкий, а ласковая улыбка оборачивается звериным оскалом. Он нащупал на журнальном столике сигареты, зажигалку. Закурил. Из спальни доносилось едва слышное хлюпанье носом. Внезапно вспомнилось другое хлюпанье…

Тот день выдался особенно жарким, ленивым и липким. Зной сгустился, будто мед в сотах. Не хотелось двигаться, не было сил шевелиться. И до вечера они провалялись на прохладном дощатом полу, перекатываясь иногда на грубые домотканые коврики. Гладкие коричневые доски охлаждали водой из цинкового ведра, стоявшего в темных сенях. Хозяйка, сдавая флигель на десять дней, убеждала, что сенцами можно пользоваться как холодильником: пол каменный и продувается хорошо. Бабка, конечно, лукавила и набивала цену, но принесенная с утра колодезная вода в темной каморке не выпендривалась и через пару часов обретала оптимальную для человеческого тела температуру: не обжигала холодом и не слюнявила теплом. Этой водой они и поливали друг друга, лежа на полу. Штапельные занавески, сдвинутые на окнах, не впускали солнце, полосатые коврики отлично удерживали влагу, от чистого пола несло свежестью и чабрецом, пучками утыкавшим стены сеней — они провалялись в ленивой истоме весь день. Любили друг друга, дремали, обливались водой. А вечером захотелось есть, и они решили поужинать в маленьком ресторанчике, в трех километрах отсюда, с отлично промаринованным шашлыком и местным вином. Однако наполеоновские планы провалились. Не помогли ни Алкина красота, ни профессорское звание — мест не было, а за ресторанным тыном в ожидании томились такие же умные гаврики. Пришлось переигрывать. Прикупили у носатой бабки на углу овечий сыр, зелень и помидоры, а по ее наводке — трехлитровый жбан красного домашнего вина и лаваш. Загрузились и отправились домой — к домотканым коврикам, блестящему влагой полу и прямоугольному столу под вытертой клеенкой. Но теория сегодня явно не ладила с практикой, и на подъезде к цели Борис, неожиданно для себя, вдруг круто взял вправо. Не реагируя на Алкины «куда» и «зачем», остановился у обрыва, под раскидистым оливковым деревом с мелкими овальными серебристо-зелеными плодами.

— Выходи! — скомандовал, открывая обе дверцы. — И набери сухих веток. Живенько, живенько! — подтолкнул легонько жену.

— Борька, ну что ты выдумываешь! — протянула она и потянулась грациозной кошкой.

Выдумщик не ответил, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, опрокинутый на тлеющую дневным жаром землю. В небе по вечному лекалу прочертился узкий изогнутый месяц, под обрывом шелестели волны ; а под ногами — сухая трава, пожелтевшая от августовского зноя. Жизнерадостно голосили цикады, заманивая в южную НОЧЬ. Отчаянно пахло морем. «Что бы ни случилось дальше, вот это — запомнится навсегда!» — вдруг отчетливо понял Борис.

— Го-о-осподи, какая красота! — восторженно прошептала Алла, стоя над обрывом лицом к морю. — И месяц, словно на картинках, — узкий, с прозрачной широкой каймой. Смотри, как под фатой свадебной! — Она вдруг ахнула и резко крутанулась. — Борька, это же молодой месяц! Надо монетку показать, чтобы деньги не переводились. Где кошелек?

Они показали монету, и бумажную десятку, и весь бумажник — для подстраховки. Потом закрепили это дело поцелуем — на успех загаданного. Оторвавшись друг от друга, спешно принялись шарить в поисках сухих веток, чтобы разжечь костер. Стало темно, Борис включил фары. В общем, когда был нарезан сыр, разломан на ломти лаваш, разлито вино, а в огне трещали сучья, стало совсем темно. Известное дело, южная ночь не спускается на землю — спрыгивает. Над головами мерцали звезды, казалось, руку протяни — достанешь. Бушевали звонкоголосые цикады. Под ногами шелестело и урчало море. Борис взял в руки стакан с вином и, обняв ладонями, посмотрел на жену. Холодноватый лунный свет серебрил пепельные волосы, красивое лицо робко поглаживали дрожащие блики огня и придавали ему одновременно шаловливое и загадочное выражение. Голубые глаза в ночи стали темно-синими, почти черными, в их зрачках отражалось пламя.

— Алка, — сказал Борис, не отрывая взгляд от жены, — ты — царица! Стихия красоты — рядом со стихиями огня и воды. Под нами — море, над нами — небо, а между ними — ты. Спасибо тебе, моя хорошая, что ты есть. За тебя! — И он поднял граненый стакан с густым рубиновым вином, пахнущим изабеллой.

Вот тут она и захлюпала носом…

Это хлюпанье, совсем некстати, всплыло сейчас в памяти под дымок «Мальборо». Проклятие, как можно было это предать?! «Спокойно, без эмоций, — приказал себе. — Я просто проводил опыт, увлекся и преждевременно поверил в успех — только и всего. Эксперимент провалился, но это еще не означает, что цель была неверной. И эмоции здесь ни к чему, осмысление результата требует холодного разума. Черт, черт, черт!..»

Заснул под утро, когда за окнами чехлили шинами асфальт первые троллейбусы.

— Привет, это я.

— Привет, старик! — Несмотря на ранний час, Попов был бодр и весел. — Хочешь сказать, что пойдешь со мной на разговор с инвестором? Я — за!

— Нет, Сань, эту линейку ведешь ты.

— А что тогда?

— У тебя можно перекантоваться пару-тройку дней?

— В любое время и на любой срок, — посерьезнел Попов. — Без проблем!

Из трубки донесся женский смех.

— Ты не один?

— С телевизором. Сейчас вырублю, момент! Смех оборвался, но Борис готов был побиться об заклад, что в квартире — женщина.

— Когда ждать?

— Часов в семь, ничего?

— Заметано! Тогда и по делам подробненько пройдемся, лады?

— Договорились!

Ай, да Сашка! Ни одного вопроса.

— Боря, не надо нигде кантоваться. — В дверях стояла Алка, опершись плечом о косяк. — Это — твоя квартира. Я на нее не претендую. — Отвечать на идиотское замечание не хотелось. — Мы можем пожить какое-то время в разных комнатах, просто как соседи, — не отставала она.

— Не можем.

— Послушай, но ведь это глупо! У меня с ним ничего не было, клянусь!

— Я зайду сегодня после работы, заберу кое-что из одежды. Постарайся отсутствовать. А сейчас извини, мне некогда. — Он гадливо, точно змею на дороге, обошел жену и вышел в ванную.

Злобно шипя, из хромированного клюва полилась холодная вода. А горячая где? Борис отвернул до упора кран — горячей не было. «Проклятие!» Остервенело скинул с себя джинсы, стал под душ и с силой крутанул блестящий крест с голубой кнопкой. «Ну и хрен с вами, прорвемся!» По телу яростно забили тугие ледяные струи.

Разговор с бригадиром вышел коротким. Старик покряхтел, посопел, но ссылаться на нехватку рабочих рук и удерживать не стал. И дураку ясно: прибилась птичка не к своей стае, рано или поздно отобьется.

— Хороший ты мужик, Борька! — Федор Васильич не спеша достал свой вечный портсигар. — Чудноватый только. — Вытащил папиросу, чиркнул спичкой. — Оно, конечно, у всякой пташки — свои замашки. — И глубоко затянулся. — Через пару дней за деньгами приходи. Бывай!

— Я еще сегодня поработаю. С понедельника ухожу. Бригадир молча пожал плечами.