— Ага, попался, шаромыжник! — раздалось у самого уха, и кто-то довольно чувствительно стукнул его по затылку.

Павлик оторопело обернулся и увидел перед собой худолицего, с клинообразной седой бородой деда, на котором был плащ с откидным капюшоном. Старик злорадно усмехался и все время награждал Павлика подзатыльниками.

— Сымай рыбину, сымай! — говорил сторож. — Вещественное доказательство!

Павлик наконец пришел в себя и начал оправдываться:

— Да я вовсе не вор, дедушка! Я с рыбаками… Мы тут рыбу жабруем. Ой, да хватит вам меня молотить! Уже шея болит.

— Еще не так заболит! Я те покажу, как рыбку тревожить.

— Да ведь я не тот, за кого вы меня принимаете! Я же вам честно объясняю.

— Может, на луну летал да тут приземлился? — вкрадчиво тянул дед. — Хе-хе-хе!

— Да вон наш сейнер стоит! Поглядите!

— Мелкоту, небось, даже не нюхал, на крупненькую глазки разбежались, — продолжал сторож, не слушая Павликовых оправданий. — Ух ты, шаромыжник! Сымай, грю, рыбу!

Ничего не оставалось, как повиноваться. Павлик ухватил рыбину за хвост, а сторож чиркнул по шпагату ножом. Мальчуган взвалил рыбину на плечо.

— Пошли-потопали! — приказал дед и захромал впереди, увлекая за собой пленника. — Хорош, нечего сказать. Небось пионер?

— А вам-то что? — огрызнулся Павлик.

— А все то же: учат вас всякому такому хорошему, а у вас головы дырявые: фью-и-ить! — и вылетело!

Павлик сердито молчал. Было до слез обидно, что его ведут за руку, точно воришку. А притом, пока дед с ним возится, может, и вправду кто-нибудь этим воспользуется да натворит чего-нибудь; что ж, и за то Павлику отвечать?

Он начал выкладывать эти соображения сторожу. Результат получился неожиданный. Старик остановился.

— Это верно. Объект мне не след без надзора бросать.

Сторож нащупал на груди свисток и поднес его к губам. Раздался троекратный булькающий свист.

Они стояли и ждали, пока кто-нибудь не придет с промысла. Сторож с беспокойством поглядывал на свои беспризорные владения.

Через минуту он засвистал снова. На этот раз его услышали. Прибежали приемщик, потом Мыркин и, наконец, запыхавшийся Митрофан Ильич.

— Вызывал, Потапыч? — спросил приемщик у сторожа.

— Кликал, Григорий Степанович.

— Зачем?

— Шаромыжника поймал. За севрюжкой охотился. Он к вешалам крадется, а я слежу. Он рыбину за хвост, а я его — цап! С поличным…

— Стой, погоди, Потапыч! — перебил его приемщик, предчувствуя, что объяснениям сторожа не будет конца. Сам нагнулся, разглядывая Павликово лицо. Потом спросил у рыбаков: — Ваш парнишка?

— Наш! Наш! — воскликнули в один голос Мыркин и Митрофан Ильич.

— Это он отогреваться пошел?

— Он самый! — подтвердил Митрофан Ильич. — Только не пойму, откуда у него севрюжина взялась?

— С поличным, — неуверенно сказал Потапыч.

Павлик возмущенно заорал:

— Он мне рыбину сам в руки сунул!.. — и торопливо принялся рассказывать всю историю.

— А ты что, никогда севрюги не видел? — насмешливо спросил приемщик. — Рыбачишь, а рыбы не бачишь?

Митрофан Ильич объяснил приемщику, что мальчуган живет далеко от моря, в самой глубине России и, очень может быть, никогда не видел севрюги. Что тут, смешного? К тому же, добавил старый рыбак, мальчик очень любопытный и честный, за это бригада может поручиться.

— Тогда другое дело!

Григорий Степанович сказал Потапычу, чтобы тот отпустил пленника. Но сторож уже догадался, что поймал «не того леща», и разжал свои цепкие пальцы. Он вскинул севрюгу на плечо, сказал: «Пока!» — и засеменил к своему «объекту».

Все остальные вернулись в цех.

С жабровкой скоро покончили. Иван Иванович остался сдавать скумбрию, а рыбаки поспешили покинуть ледник. Они топтались на причале, ожидая Гундеру. Тот вскоре пришел, и баркас отчалил.

Ночью штормило, и следующий День был дня «Альбатроса» неудачным.

Рыбу искали вблизи косы, уходили мористей, но нигде не смогли обнаружить. Митрофан Ильич сказал, что во время шторма она спряталась не глубину и там отлеживается. Искать ее нет никакого смысла, потому что она покажется на поверхности лишь тогда, когда совсем установится погода. Глыбин с ним согласился и повел сейнер на пока еще тусклые огоньки Соковинцев. Судно встало на якорь, повернувшись кормой к берегу. После ужина рыбаки разошлись на отдых.

Митрофан Ильич немного задержался. Помыл посуду, дал поесть щенку. Павлик помог ему вымыть пол в камбузе и взобрался на площадку, чтобы полюбоваться далекой россыпью огней Соковинцев.

— Ну, а теперь и нам пора, — сказал Митрофан Ильич, закрывая дверь камбуза.

Павлику не хотелось идти в душную каюту, и он сказал:

— Я немножко посижу…

Павлик смотрел на созвездия огней, рассыпанные по побережью, а сам думал о матери. Как она там? Наверно, намучилась в переживаниях о нем. Дала согласие, а теперь жалеет. Ну, ничего, уже осталось недолго ей ждать. Механик говорил, что через три-четыре дня сейнер пойдет в Доброславск на пополнение бункеров соляром и маслом. Павлика отправят домой — это как пить дать. А как неохота покидать судно! Свыкся с ним, словно всю свою жизнь пробыл на море. И с рыбаками жаль расставаться. Особенно с Митрофаном Ильичем, с Мыркиным…

На корму пришел Брага. Боцман сегодня снова нес внеочередную вахту, сам изъявив такое желание.

— Все уже спят, — сказал он Павлику. — А ты чего совуешь?

— Красиво как! Охота посидеть… И жарко в каюте.

— Потом Глыбину сон перебьешь.

— А я в кормовой кубрик пойду, можно?

— Ну, как знаешь…

Брага прошелся взад-вперед по корме, завернул за угол надстройки и пошел к каюте Глыбина.

Однако в кубрике спать Павлику тоже не хотелось. А что если лечь на спардеке? Кому он там помешает?

Павлик спустился в кормовой кубрик, ощупью отыскал койку Тягуна. Взял одеяло, подушку и тихо, чтобы никого не разбудить, вышел на палубу. Над каютой Глыбина он умостился на куче старой дели, которую недавно вырезали из невода. Через несколько минут Павлик уже сладко опал.

Разбудил его негромкий плеск воды. К борту «Альбатроса» подошла шлюпка. Человек перебрался на сейнер, тихо ворча и отфыркиваясь. Глыбин вышел из каюты.

— Шлюпка от сваи отвязалась, — бурчал прибывший. — Пришлось по пояс в воду залезать.

Голос принадлежал боцману.

Пока Брага крепил шлюпку, Глыбин шепотом расспрашивал его о чем-то. Сначала разговаривали мирно, спокойно: кэп-бриг спрашивал, боцман отвечал. Но вдруг голос Глыбина дрогнул, будто по нему, как по проволоке, рубанули палкой.

— Врешь! Вчера одно толковал, а сегодня — что? Хочешь околпачить?

— Что ты, бог с тобой! — приглушенно вскрикнул боцман. — При чем я, если Лев Львович… Он говорит: теперь этот товар не ходовой, все магазины завалены.

— Ты мне зубы не заговаривай! Не дурачь, понял?!

— Я и не дурачу, — обидчиво произнес боцман. — При чем я, если Лев Львович…

— Молчи! — перебил его кэп-бриг гневно и презрительно. — Ну-ка, расстегни рубаху! Ну-у!!!

Брага отпрянул, но Глыбин поймал его за ворот. Он уже не сдерживался и не обратил никакого внимания на испуганно вскочившего Павлика. В ночной тишине хлестко прозвучали три пощечины. Боцман заскулил.

— Выкладывай! Все выкладывай! — приказал яростно Глыбин.

Брага слезливо засопел, шурша бумагой.

— Всего пару червонцев утаил, — сипел боцман, — сам тогда на рефрижераторе целых десять отхватил, так я же ничего… Даже виду не подал, что знаю, сколько ты рыбы и денег от бригады утаил. Мне за труды тоже положено: я товар таскал.

Они препирались шепотом еще несколько минут, но Павлик уже ничего не слышал. Дрожа от страха, он накрылся одеялом с головой, сжался в комок. «Десять червонцев, — думал Павлик. — Это же сто рублей! Вот почему он тогда взялся сам сдавать рыбу, не пустил Ивана Ивановича…»