— Это войско накона! Теперь мы умрем! — сказал юноше Шбаламке.

И они оба, схватив оружие, бросились навстречу наступавшему врагу.

Новая схватка была недолгой. Уставшие после только что окончившегося боя и смущенные неожиданным появлением нового врага, рабы не смогли долго сопротивляться. Напрасно Хун-Ахау и Шбаламке метались от одного к другому, убеждали их построиться в колонну, чтобы прорвать вражеский строй. Все усилия их были напрасны. С горечью в душе Хун-Ахау видел, как один за другим падали его соратники. Скоро он и Шбаламке оказались среди целой толпы вражеских воинов, ожесточенно на них нападавших. Вертясь как волчок, юноша отбивал направленные на него удары. Вдруг до его слуха донесся короткий стон Шбаламке. Забыв все, Хун-Ахау повернулся в сторону своего названого брата, но в это мгновение что-то, как ему показалось, мягкое, но тяжелое ударило его по затылку. Перед глазами юноши вспыхнул яркий сноп разноцветных искр; он услышал неистовый гул, как будто рядом оказался водопад, ноги его подкосились, и юноша полетел в какую-то черную мглу…

Након Тикаля после победы медленно обходил поле боя, рассматривая павших и раненых. Вдруг обычно всегда спокойное лицо его выразило неподдельное изумление.

— Как, разве царевич Кантуль был с вами? — обратился он к лежащему неподалеку раненому рабу.

Раб с усилием приподнялся на локоть и, гордо глядя в лицо накона, медленно произнес:

— Нет, мы, рабы, разбили его воинов, а наш вождь убил его!

И, потеряв сознание, раненый свалился на спину.

— Я сообщу новому повелителю Тикаля сразу два приятных известия, — про себя сказал након, и его суровое лицо озарилось непривычной для него улыбкой. Затем, повернувшись к одному из следовавших за ним на почтительном расстоянии начальников, он громко добавил:

— Раненых рабов добить!

Хун-Ахау очнулся в темноте. Неистово болела голова; в затылке как будто сверлили огненным буравом. Он слегка шевельнулся — боль усилилась. Перед закрытыми глазами медленно проплывали разрозненные видения: улыбающееся личико царевны… птица с голубой грудкой, самозабвенно заливающаяся песней на зеленей ветке… Горбун Ах-Каок… Отец, склонившийся над молодыми всходами кукурузы… Неожиданно выплыло лицо Укана с твердо сжатыми губами, холодное и далекое… «Почему он так смотрит на меня? — подумал Хун-Ахау. — Как будто не замечает, что я здесь. Да, Укан мертв… была битва… Чем же она окончилась?» И юноша начал припоминать пережитое: битву, как она началась, смерть Укана. Чем окончилось сражение… Память неохотно уступала натиску воли.

Но постепенно облако тумана, наполнявшего его голову, рассеялось, и юноша припомнил известие о смерти Эк-Лоль, принесенное Цулем, бурные события той ночи, победу над войском Кантуля… Вот когда был убит Укан! Но что же случилось потом? И внезапно перед глазами Хун-Ахау встали суровые лица приближающихся отовсюду воинов, отчаянная последняя схватка, плечом к плечу со Шбаламке… Битва с новым врагом, в которой он был ранен, — вот последнее, что он мог припомнить… Где же он находится теперь? Их снова отправили в Тикаль? Он снова в лагере для рабов? Не похоже, здесь слишком тихо!

Вдруг новая мысль. пришла ему в голову: может быть, он тоже умер и находится в гробнице? Холодный пот выступил на лбу юноши, но затем он сообразил, что вряд ли мятежного раба будут хоронить в склепе. Нет, это не так! Где же он? Пытаясь поднять руку, Хун-Ахау пошевелился, и жгучая боль, мгновенно пронизавшая все тело, заставила его застонать.

— Что ты хочешь, Хун-Ахау? — спросил в темноте чей-то приглушенный добрый голос. Большая теплая рука заботливо потрогала его лоб. — Ты слышишь меня?

— Кто ты? — слабо спросил юноша.

— Ты не узнаешь меня? Это я, Ах-Мис! Благодарение милостивым богам, наконец-то ты очнулся! Я уже боялся, что твоя душа никогда не вернется к тебе. Ты лежал тихо-тихо и даже ни разу не застонал…

— Где мы, Ах-Мис?

— Мы с тобой в хижине одного доброго земледельца. Сейчас ночь, постарайся уснуть. Все будет хорошо, и ты скоро выздоровеешь…

— А где все остальные? — спросил юноша. — Почему они молчат? Или они в других хижинах? Мы что, всё в том же селении, где на нас напало войско накона? Нам надо немедленно двигаться дальше! Позови скорее сюда Шбаламке, Ах-Мис…

— Шбаламке? — В голосе Ах-Миса зазвучали удивление и горечь. — Ведь он был убит на твоих глазах!

— Шбаламке убит? — Хун-Ахау сделал попытку приподняться, но не смог. Он слабо вскрикнул, и беспамятство снова охватило его.

Когда юноша очнулся вновь, был день. Лучи солнца, пронзившие яркими копьями тонкий плетень, заменявший хижине стены, упирались в желтую утрамбованную глину пола. Где-то неподалеку слышался ритмичный шум зернотерки. Все это так напоминало Хун-Ахау обстановку его детства, что он невольно глянул на дверь, ожидая, что вот-вот войдет мать. Но никто не появлялся. И понемногу яркое ощущение спокойной радости и беззаботности, навеянное воспоминаниями о детских годах, потускнело, скользнуло прочь и вместо него появилось уже привычное чувство настороженности и затаенной тревоги. Юноша вспомнил слова Ах-Миса о том, что Шбаламке убит. Сразу стало горько во рту. Значит, их разбили? Гдо же он сейчас находится?

Теперь глаза Хун-Ахау уже внимательно обежали хижину. Ее внутренний вид ничего ему не говорил: он мог быть и в двух шагах от Тикаля, и за много дней пути от него. Обычная хижина простого земледельца. Куда же девался Ах-Мис?

Как будто в ответ на этот немой вопрос в хижину, пригнувшись, осторожно вошел Ах-Мис. Увидя устремленные на него глаза Хун-Ахау, великан радостно ухмыльнулся и, подойдя к куче сухих кукурузных стеблей, на которых лежал юноша, поспешно уселся рядом.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Сильно ли болит голова? У тебя уже хороший вид, Хун-Ахау, значит, ты поправляешься!

— Я себя чувствую очень хорошо, и голова почти не болит, — нетерпеливо сказал Хун-Ахау. — Расскажи мне лучше, что произошло после того, как меня ранили. Где все наши товарищи?

Доброе лицо Ах-Миса внезапно омрачилось; он тяжело вздохнул.

— Что же тебе рассказывать? — произнес он медленно. — Вот когда выздоровеешь, ты все и узнаешь!

— Слушай, Ах-Мис, — сказал юноша, в упор глядя на великана, — неужели ты не понимаешь, что я должен знать все сейчас? Разве я смогу заснуть, раздумывая о том, что произошло с нашим отрядом, и не получая ответа. Неизвестность хуже самой горькой вести. Прошу тебя еще раз, расскажи мне все, ничего от меня не скрывая. Обещаю тебе, что это не принесет мне вреда! Ну, начинай же, — добавил он, видя, что Ах-Мис все еще медлит с рассказом, — я жду!

Великан еще раз тяжело вздохнул и начал рассказывать. Отрывистые, короткие фразы падали с его губ тяжело, как камни.

— Войско накона напало на нас неожиданно; никто не заметил, как они приблизились. Наши дрались изо всех сил, но сил-то уже ни у кого не было. Ты помнишь, какую битву мы выдержали перед этим. Сразу стало ясно, что долго мы не продержимся. Некоторые не выдержали, ударились в бегство. Я сражался неподалеку от тебя и Шбаламке. Когда твоего названого брата ударили копьем, он вскрикнул, и ты обернулся. Тут тебя ударили палицей по затылку. Я видел, как вы оба упали, и решил, что наше дело проиграно. Поэтому, когда меня стали вязать, я не очень сопротивлялся — мне уже было все равно: смерть, плен, рабство — раз вас нет. Воины накона набрали много пленных — не меньше сотни. Всех нас отвели в сторону. А потом я увидел, как након проходил по улице, где была битва, и осматривал трупы. И он сказал: «Раненых рабов добить». Тут вдруг я подумал: а если тебя или Шбаламке только ранили, и вы лежите, беспомощные, и воины вас добьют. Мне стало очень грустно, и я пожалел, что так легко дался, чтобы меня связали. Мне очень захотелось освободиться, но я сказал себе: «Не спеши, Ах-Мис, не торопись, подумай!» — как будто это ты мне говорил. Я начал думать и наконец придумал. Стемнело, воины расположились на отдых, пленных никто не сторожил. Я лег на землю, согнулся как следует, и веревки на моих руках оказались около зубов. Я их перегрыз очень быстро, а развязать путы на ногах было уже совсем просто. Так я освободился и осторожно отполз от пленных. Мне очень хотелось найти вас и убедиться самому, действительно ли вы мертвы. Потом я встал на ноги и пошел по улице, совсем не прячась. Никто из воинов не обращал на меня внимания. Только когда я начал наклоняться и осматривать трупы, один из них крикнул мне: «Ты что ищешь?» А я ему ответил: «Свою палицу». — «Ищи, ищи, — снова крикнул он, — может, к утру найдешь!» И засмеялся. Чему он смеялся, скажи мне, Хун-Ахау?