Однажды услышав сообщение о зверствах фашистов в Таганроге, она вскрикнула, схватилась за голову, попросила машинистку на минуту ее заменить. Оказалось: в числе перечисляемых диктором расстрелянных в Таганроге представителей советской интеллигенции были упомянуты фамилии двух ей близко знакомых людей – артиста и артистки. Насколько я понял из беглых упоминаний Екатерины Ильиничны, война отняла у нее почти всех ее родных, всех близких ей людей… И вот она работает в армии, гордясь, что приносит на своем маленьком, незаметном посту пользу Родине, работает, не зная усталости, курит, кашляет, не жалеет ни сил своих, ни здоровья.

Ровно без пяти минут одиннадцать Екатерина Ильинична вставляет в машинку узкие длинные полоски бумаги, кладет слева от себя – на всякий случай – блокнот, перо и, накручивая регулятор, ловя постоянно ускользающий голос, освобождая его от всех свистоплясок эфира, от всех вражеских, норовящих перебить его голосов, – стучит по клавишам машинки. Порой, когда голос диктора почти истаивает в эфире, – напряженно вслушивается и, нервничая, боясь упустить его совсем, начинает писать в блокнотике понятные только ей одной значки стенограммы… Но часто, когда диктор орет с силою иерихонской трубы и притом начинает выводить «по буквам» какоелибо общеизвестное слово, вроде «Цейлона» или «Черчилля», Ильинична встает с табуретки и подходит к печурке, чтобы помешать ложкой принесенный ей наборщиками и разогревающийся ужин…

И в сводках Информбюро последнего времени, начинающихся неизменно одинаково: «… в течение ночи на фронте чего-либо» (и все уже знают, что дальше будет «существенного не произошло»), – всем хочется прозреть будущее, когда сводки перестанут быть столь однообразными и скупыми, когда сердце взыграет от радости, распахнув все свои столь долго молчащие глубины сообщениям о взятых Красной Армией городах, о победах, терпеливо и мучительно жданных.

Под голос диктора все мы ложимся спать, а Ильинична остается с ним и со своею машинкою в одиночестве, и стучит, стучит всю долгую ночь, часов до четырех утра, когда голос диктора умолкает, когда диктор, вконец усталый, закончив свою воинскую работу, отправляется в Москве домой и, вероятно, по инерции говорит своей жене, ложась с нею рядом в постель, «по буквам»: «Поцелуй меня, милая!» – «Павел, Ольга, Цапля, Елена, Леонид, Ульяна, Иван краткий…» и так далее, а жена в испуге шарахается от него…

В этот час из типографии приходит связной и забирает настуканные Ильиничной полосы и уносит их в типографию, где наборщики возьмут из них только самое важное, потому что двухполосная газета не может вместить и десятой доли всего, сообщенного из Москвы.

Ильинична все беспокоилась о своих родных, в самом начале войны уехавших из Ленинграда, и несколько раз говорила мне, скрывая тоскливость в голосе: «Наверное, я уже никогда не увижу ни папу, ни маму…» Отец ее – партийный работник – остался во Ржеве, когда его занимали немцы, не успел уйти, успел сказать только, что пойдет партизанить в леса. Брат остался там же, вместе с отцом, а мать и остальные близкие оказались в Ташкенте. И вот на днях была у Ильиничны великая радость: получила она, после многих месяцев ожидания, письмо от родных из Ташкента и узнала, что сестра ее работает диктором в ташкентском радиоцентре и что мать хоть и больна, а жива. И поняла Ильинична, что не раз зимой слышала голос своей сестры в эфире, но не узнавала. А вот теперь, весной, Ташкента никак не поймать, – и жалко!..

До переезда сюда, зимою, Ильинична жила в Ленинграде вместе с этой своей сестрой и с матерью. Стремясь хоть чем-нибудь быть полезной фронту, пробовала стать донором. Рассказывает, что огромная толпа желающих стать донорами выстаивала перед назначенным пунктом часами. Донорам раз в месяц выдается дополнительный паек: на десять дней – триста граммов масла и что-то еще. Множество совершенно истощенных женщин хотели отдать кровь, чтобы спасти пайком своих детей, своих близких, и рассуждая так: «А со мной будь что будет!» – то есть ценой своей жизни. Когда Екатерина Ильинична и ее сестра приносили свои донорские пайки матери, та плакала…

Кроме Ильиничны живут в комнате три девушки, вернее, не живут, а только ночуют, работая до глубокой ночи в редакции и в типографии: Леля, несуразная фиглярка, безнадежная дура, сомнительного поведения, всем нам антипатичная, накрашивающая себе щеки и валандающаяся с какими-то парнями в армейских шинелях, – наборщица типографии. Валя – другая наборщица, простая девчонка, ничем не примечательная, но работящая, всегда розовощекая, всегда готовая похохотать и такая, о которой ну решительно ничего не скажешь, ни хорошего, ни плохого, личность незаметная и никому не мешающая. И Маруся. Маруся – девушка незаурядная, строгая, серьезная, вдумчивая. Она латышка, вывезенная редакцией из Риги, при отступлении армии, потерявшая без вести всех родных и близких, ничего решительно не знающая о них, оторванная от родной Латвии, от прежних своих интересов. В Латвии, до прихода туда советской власти, Маруся была в подпольной социал-демократической организации молодежи, работала курьером, разносила нелегальную литературу. После прихода в Ригу Красной Армии Маруся работала в Управлении государственной безопасности, вступила в комсомол, вела многие из дел своей – до того подпольной – организации. А теперь здесь она попросту машинистка и приемщица почты. Ей часто бывает и тоскливо и скучно, она много читает, занимается самообразованием.

Она только недавно научилась говорить по-русски, а сейчас произносит русские слова со смешными искажениями, с сильным акцентом. Изучая в свободное время русскую и мировую литературу, она делает выписки. Вот, например, читая минаевские переводы Байрона, выписывает непонятные ей слова, вроде: «обаятельный», «нимфа», «млея», «благоговейно», «грезы»…

Держится Маруся немножечко обособленно и, видимо, не находит человека, которому могла бы раскрыть свою девичью душу.

Я издали наблюдаю за этой девушкой и думаю, что, ежели у нее будет возможность учиться и ежели ее не испортят, из нее получится толк. Она способна быстро развиваться, она и хочет и ищет этого умственного развития. Маруся проводит в типографии почти круглые сутки, возвращается домой в полночь, сразу ложится спать, утром в девять уходит… У нее пышные прибалтийские волосы, розовые, здоровые щеки, ясные и чистые голубые глаза. Лицо и фигура ее грубоваты, она низкоросла и коренаста, но есть в лице ее некое обаяние молодости и неиспорченности.

… Дверь. За дверью – вторая, вернее, как раз первая комната избы – проходная, заставленная типографским станком, кипами газет, заваленная бумажным хламом. В ней живут два шофера и два наборщика, относящиеся ко всем, кроме Лели, весьма уважительно, но живущие своими собственными интересами. Общаться с ними приходится мало, все они бывают дома главным образом тогда, когда… спят. Они всегда жарко натапливают железную печку и часто, расположившись по своим спальным местам – кто на русской печи, кто на сооруженных под самым потолком нарах, ведут долгие разговоры на международные темы: и о судьбах Индии, и о политике Англии, а иной раз и на темы совсем неожиданные, – вызывали, например, меня, спрашивали, есть ли в Средней Азии полиметаллический комбинат, что-то такое еще – не помню уж что, – какой-то вопрос из области минералогии… Все они парни молодые, либо красноармейцы, либо вольнонаемные служащие…

Ломаные сенцы, обломки крыльца, исковерканная крыша – вот и все что характеризует особенности моей избы, в которой живу уже больше месяца (если не считать постоянных разъездов), дожидаясь больших военных событий, работая ежедневно…

Когда у меня кончается материал, я отправляюсь в те воинские части на передовую, где можно рассчитывать на что-либо интересное. И вот на днях снова поеду…

6 мая. Вечер. Поляны

… Вчера после ужина в столовой командирам читал доклад о международном положении некий профессор, батальонный комиссар, представитель Ленфронта, приехавший с Северо-Западного фронта после объезда тамошних частей.