… Успеха нет! Понеся очень большие потери, бригада теперь, пополняясь, даже не называется «горной». Впрочем, это и естественно, ее правильнее было бы называть «болотной»…
Почему же опять неудача? Ведь люди сражаются так, что можно лишь восхищаться их доблестью.
Только один пример. Из ста девяноста агитаторов 1-й горнострелковой бригады в бою 8-13 апреля погибли сто сорок. Коммунисты-агитаторы, как известно, поднимаются в атаку, идут в бой первыми. Разве можно пересказать, что каждым из них сделано? Батальонный комиссар Кусмарцев, составляя в штабе бригады отчет о боях этих дней, даже не выписал из донесений описаний подвигов этих ста сорока погибших агитаторов. Он только написал в отчете: «… действовали героически»… и перечислил фамилии…
А успеха в боях за Веняголово нет. Форсировали Мгу, выполнили было ближайшие задачи, а потом, понеся большие потери, по приказу командования отошли обратно за Мгу, Веняголово по-прежнему в руках немцев!
В боях с финнами в 1939 году за личную храбрость, за совершенный подвиг лейтенант Угрюмов получил звание Героя Советского Союза и был повышен в должности. Его прославили. Но и чины и награды не помогли ему превратиться в хорошего командира. Учиться было некогда, да и слишком любил он выпить. Началась Отечественная война. Уже зимой 1941—1942 годов полковник Угрюмов командовал 1-й отдельной горнострелковой бригадой. Считалось, что комиссар бригады Вашура – опытный и отличный политработник – сумеет воспитать своего командира, уведет его от свойственных ему недостатков.
В дни боев за Веняголово Угрюмов и Вашура находились на передовом KП, в километре от речки Мги. Они могли бы и не приходить сюда, потому что КП бригады находился в двух с половиной километрах, то есть достаточно близко. Они, однако, ходили и на командные пункты батальонов, непосредственно руководили оттуда. Но на близком расстоянии меньше видно, и охватить умом все происходящее Угрюмов не мог, а Вашуре не удавалось увести его из батальонов, – Угрюмов хотел всем показать свою храбрость. А надо сказать, что на самой передовой было менее опасно, чем на этих командных пунктах. Там, где люди смешались, противник не кроет минами и снарядами, опасаясь поразить своих, действует только пулеметами и автоматами… Это, конечно, не всегда так, но так бывает часто, когда первое сопротивление противника сломлено и он начинает бежать и пока не закрепится в двухстах – трехстах метрах на новых рубежах. Тогда на передовой опять становится «жарко» и бывают большие потери. Угрюмов лихо расхаживал под огнем, но немалую роль в его упрямой бесшабашности играла привешенная сбоку фляжка, от которой Вашуре оторвать его не удавалось.
Не только личная храбрость командира решает дело в современной войне. Печальный пример Угрюмова, все решавшего наобум, с кондачка, и не желавшего считаться ни со своим комиссаром, ни со штабом своим, надо запомнить всем. Пусть Угрюмов снят с должности – его делом займется высшее командование, но кто исправит вызванные им беды? Кто вернет жизнь погибшим людям? Подобного не должно быть!
Валя мирится с командиром танка
Тоненькие молодые березки как будто бы и не густы на болоте. Вот одна, вот другая и третья. Снег исчез. Между березками, под ярким солнцем подсохли болотные кочки. Но чуть ступишь в тень, нога, хлюпнув, уйдет по колено в ржавую болотную гущу. А посмотришь вдаль – дали нет, вокруг только плотная зеленая стена да мелькание тонких белых стволов. Лишь очень внимательный взгляд различит в этой живоцветной стене неорганические серо-зеленые пятна: броню затаившихся в листве танков…
Горит без дыма костер. Танкисты давно научились складывать его так, чтобы ни сверху, ни за двадцать шагов его не было видно. Бурлит над костром вода в корявом закопченном ведре. Оно заменяет чайник и самовар. Однако сейчас не до чая. Валя Николаева, в грубых яловых сапогах, в синем комбинезоне, в бороздчатом черном шлеме, берет другое тяжелое ведро и, прыгая с кочки на кочку, маленькая и ловкая, как лесной гном, исчезает в зеленой чаще Танкисты, оседлав болотные кочки, читают армейскую газету «Ленинский путь». Никто своим взглядом не провожает Валю.
Зенитный пулемет, укрепленный на высоком пне, устремлен в чистое голубое небо. От пулемета свисает тщательно заправленная металлическая, вороненая лента. Кажется, будто этот пулемет скучает по небесным разбойникам, будто он давно уже хочет отомстить им за какую-то неведомую, давно затаенную обиду. Но вражеских самолетов нет. Тихо. Можно читать газету. А Вале можно заняться простым и будничным делом, сегодня она – маляр. Поставила ведро перед молчаливою громадою танка, засучила рукава, размяла о пенек толстую кисть… И разом, широким жестом, плеснула оливковую краску на черный с белыми полосками фашистский крест. Два-три энергичных мазка, и Валя, прищурившись, смотрит: будто обрубленной ноги черного паука, на броне танка уже нет четвертушки креста, и кажется, издыхающий паук истекает оливковым гноем, отделяющимся от сердцевины… В курносом, зардевшемся от удовольствия лице Вали – презрительная удовлетворенность. Валя резко сует кисть в ведро и, словно нанося последний гневный удар врагу, захлестывает краской остатки фашистского символа – навсегда!
Теперь сразу побежать бы за давно приготовленной банкой сурика, – но придется ждать: оливковое пятно высохнет не сразу, красную звезду можно будет нарисовать только после обеда.
Валя обходит бронированное чудовище с другой стороны и принимается за уничтожение второго креста. А потом, как обузданного коня, маленькой девичьей ладонью похлопывает танк по крутой, горячей под лучами солнца броне. К танку у Вали сейчас только хорошее чувство. Да и может ли быть иначе?
Опять вспоминает Валя, как вместе с Барышевым и с воентехником Погореловым она чинила этот танк под злобным минометным обстрелом врага: разрывы поднимали в воздух кусты, и сучья, и мокрую землю, осколки сухо щелкали по броне, а Валя, возясь внутри танка с непонятной системой электропроводки, смеялась, когда непонятное стало понятным и мотор танка вдруг отрывисто заработал… А потом было весело ехать в этой переваливающейся через пни и коряги бронированной громадине – весело потому, что немцы никак не могли сбить реющий над машиною красный флаг.
Валя ехала, слушала разрывы мин и снарядов. Огромная машина тяжело вздрагивала, и Валя, переглядываясь с сидевшим рядышком Погореловым, уплетала найденную в танке плитку французского шоколада. Их Валя обнаружила под немецким барахлом две, вторую припасла для Барышева. Но неудобно было дать при других: народ-то смешливый, еще стали бы подтрунивать, не то подумать могли, – решила угостить позже. А на следующий день, когда он не взял ее в свой экипаж, поссорилась с ним, съела и вторую сама. Получилось, – будто пожадничала. А ведь это не от жадности, это было так – от злости…
Валя чуть-чуть стыдится этого воспоминания. А впрочем, стыдиться нечего: Барышев гораздо больше перед ней виноват – не взял ее в свой экипаж, и не пришлось ей побывать в том бою. Никогда и никому не признается она, что, когда ушли они с исходной позиции, всю ночь проревела она, обиженная. Специально ушла в лес одна, на заминированный участок, куда, знала, никто не сунется, – нельзя же было реветь при всех, в землянке! Сидела на снегу, в кустах, между минами и втихомолку ревела. А потом всю неделю, пока шел бой и батальон не имел с танком Барышева никакой связи, была сама не своя. Уж не до обиды тут было, – лишь бы там не убили их, лишь бы вернулись целыми!
И вернулся он. Конечно, только такой, как он, Николай Иванович, и мог выкрутиться из подобной истории… Николай Иванович… Колька!.. Но зато его с Беляевым к Героям Советского Союза и представили. Дадут или не дадут, неизвестно, а что герой он – во всей армии признано!.. Замечательный, говорят, рейд совершил танкист Барышев!
Все-таки шоколадом тогда поделиться с ним следовало!
И, замазав краскою второй крест, Валя спешит к Барышеву, словно желая искупить чем-нибудь тот маленький свой грех перед ним. Барышев сидит прислонившись к пеньку. Поднимает серые глаза от газеты к подбежавшей к нему возбужденной девушке:
