После этого разговора я стал внимательно присматриваться к Карабанову, а потом весь день, проведенный без него, расспрашивал о нем других…

И сейчас, к вечеру, у меня уже есть о нем и точное знание и ясное представление. Он, конечно, хороший специалист, занимавший немалый пост до войны (был начальником сектора инженерной геологии), он развитый, по-инженерски образованный человек, член партии с двадцать восьмого года (а комсомольцем был с двадцать второю). Много видевший, много думающий, всякую тяжесть переносящий «внутри себя», он хорошо анализирует происходящее, мучимый сомнениями по поводу недостатков в нашей армии.

У Карабанова прямые черты лица, – красивого, пожалуй несколько утомленного, загрубелого в боевой обстановке лица. Его духовная организация гораздо тоньше, чем, например, его здешнего друга, замкомбата старшего лейтенанта Васильева, тоже очень интересного, смелого, но совсем иного по всему складу своему человека, о котором я скажу позже.

У Карабанова есть музыкальный вкус, он говорит связному: «Ну, что ты такую дрянь поставил?» Связной отвечает: «Нет, хорошая пластинка, товарищ батальонный комиссар!» Карабанов берет другую, третью, – выбирает долго, вертит ручку патефона на своей кровати…

– Из какого это фильма? – спрашивает лейтенант Антипов.

– Это из оперы «Тоска» Пуччини, – отрубает Карабанов, – а не из фильма!

И ставит русские хорошие песни, и Чайковского… И все в блиндаже участливы к его сегодняшнему настроению, и Антипов берет его за руку:

– Что-то вы, товарищ батальонный комиссар, сегодня не в духе!

– Ничего!

– Как «ничего»? Вижу я!

– Письмо получил!

– Нет, верно, не в письме дело!

– Говорю, письмо!.. От жены…

– А вы не таитесь, делиться надо!

– Ну что? Жена больна, сын болен. Паршиво живут. Жрать нечего…

А сегодня его ждали два письма. Жена пишет из Казахстана, что не протянуть ей до зимы и – «если любишь, помоги!», а если не поможет – «я сама начну принимать меры». Злое письмо (а в конце – ласковая приписка и слова: «до Нового года буду терпеть, а там уж не знаю, как…»).

Карабанов в армии доброволец, в начале августа 1941 года пошел в дивизию народного ополчения, участвовал в боях на Пулковском направлении, и в боях 42-й армии, и здесь, на Дубровке, в составе 10-й стрелковой дивизии, и потом – в 11-й стрелковой бригаде…

В декабре был ранен – сквозное пулевое ранение в руку. За время воины находился безотлучно на Ленинградском фронте, в Ленинграде был всего только два раза.

Карабанов смел. В его личном деле значится, что в начале войны, у Пулкова, взявшись сам за пулемет, он перебил шестьдесят гитлеровцев. А как снайпер зимой убил немало фашистов. В последних боях перебил гранатами и из автомата не меньше двадцати – тридцати врагов…

Говорили мы и о комиссаре бригады С. А. Антонове. Антонова, ленинградца, маленького задорного человека, любят все командиры, отзываются о нем дружески и горячо, верят его опыту, и принципиальности, и знаниям – он авторитетен среди всех.

Здесь люди вообще замечательные, настоящие, отзывчивые, крепкие, внимательные друг к другу, чуждые мелочности и карьеризма. Карабанов, Васильев, Сорокин, Мусаев и другие – все таковы. И уж знают один другого, после испытания огнем боев, – насквозь!

– Я люблю стихи! – говорит Карабанов. И вынимает из полевой сумки поэму Ольги Берггольц и хвалит ее: – Она до души прошибает! – И читает первые строчки. Это – поэма о Ленинграде.

Скучно сейчас в Ленинграде, и ничего интересного там!

Но тут же приводит примеры героизма ленинградцев и говорит о том, что они вот люди настоящие! И: «Я считаю, что каждому ленинградцу, который остался в своем городе, нужно давать орден!»

Это, кстати, свидетельство и утверждение многих. И все признают, что в Ленинграде, за исключением единичных людей, в массе – герои все!

А потом опять начинается разговор о боях на «пятачке». Карабанов и Васильев описывают мне все подробности – от учебы и подготовки бригады к форсированию Невы до сложных вопросов взаимодействия и до детального разбора – по дням и часам – действий рот, взводов и отделений. Вычерчивают схемы и на листках, и у меня в полевой тетради…

Здесь говорят: «Это было уже после войны»… «Это – во время войны»… «Войной» называют дни с 28 сентября по 6 октября на «пятачке», ибо по сравнению с ними все прочее – «мирное время».

«Что ж, Карабанов! – сказал ему, выйдя с «пятачка», Васильев. – Теперь ближе нас с тобой у нас людей нет. После жены я тебе самый близкий!»

И верно. Быть на «пятачке» и остаться живым – особая милость судьбы. И испытание для дружбы – небывалое и неповторимое.

Замкомбата старший лейтенант Михаил Федорович Васильев в армии шесть лет. Он тактически грамотен, но по уровню общего образования далеко отстоит от Карабанова. Вот, рассказывая о «марахфонском» беге, когда он пришел восьмым, о лыжах, обо всей своей подготовке в полковой школе, о хорошей еде, он через три слова на четвертое делает неправильное ударение. Степень его знакомства с литературой – заметки и очерки в газетах, больше он ничего не знает. «Вот когда прочел, как собственную дочку поднял старик расстрелянную, я даже в слезу чуть не впал» – так, мол, заметка написана!

Вся биография этого хорошего, мужественного человека – короткая, казарменная биография солдата, не знавшего в жизни ничего иного. Он и сейчас стрижен под машинку. Воротничок его бел и чист, глаза широко открыты миру. Жизнерадостный, честный, он решителен, храбр, быстр в приказаниях… Но он и вдумчив, и умен, и жив умом. Он тоже анализирует все происходящее, и его выводы совпадают с выводами Карабанова.

Лицо Васильева – лицо здоровяка. Он физически развит и закален. Гитлеровцев он ненавидит пламенной ненавистью, неукротимой, жестокой. Он хороший средний командир и в своем военном деле знающ. Его любят и уважают красноармейцы.

Карабанов, в отсутствие Васильева, рассказывал мне о нем так:

– В нем – преданность Родине, и исключительная смелость, и такт. В военном деле он не только грамотен – он инициативен, быстро ориентируется в обстановке. Пользуется деловым авторитетом и у бойцов и у командиров… Это именно он провел большую работу по подготовке к переправе. Организовал подноску и устройство лодок, жил там у первой переправы с третьей ротой, руководил рытьем и маскировкой «карманов». А потом деятельно участвовал в первой переправе, руководил посадкой. При второй переправе – первым двинулся в ту сторону вместе с разведчиками. Быстро сориентировался, связался с соседями, сразу расставил людей, увел их вплотную к противнику, тем сохранил от бомбежки, закопал, организовал караульную службу, с успехом отражал контратаки. На правом фланге у Арбузова несколько раз водил людей в атаку и уничтожил сам несколько офицеров и несколько десятков немецких солдат – гранатами и из винтовки. Быстро сообразил, как пользоваться немецкой гранатой, когда не хватало своих, и научил бойцов. Организовал охрану и наблюдательный пункт и чистку траншей – по существу, командовал батальоном, когда заболел капитан Уверский. Смел он до безрассудства: выбежав вперед, уничтожил двух офицеров противотанковой гранатой и спокойно вернулся в свою траншею. Правильно расставляя силы, был настоящим, подлинным советским командиром…

Какие у него недостатки? Трудно о нем сказать плохое! Если б все командиры такие были у нас, то через месяц мы прогнали бы немцев до Пскова. После «пятачка» организация оборонительных работ и руководство ими требовали больших усилий и такта. Пополнивший батальон командный и рядовой состав был неизвестен нам, случайный, порой распущенный. А сейчас дисциплина неплохая. И рубеж мы построили отличного качества в тактическом и в инженерном отношениях – построили за несколько дней до срока. Все ведь разрушено было!

… А еще – ходил я сегодня по ротам, беседовал с красноармейцами, сержантами, средними командирами и с политработниками: с политруком разведки Екимовым и его разведчиками – Подчуваловым, Ивановым, с автоматчиками, связистами, снайперами, обедал из полевой кухни, осматривал со связным Бабелковым рубежи… Все это, в общем, мне за войну хорошо знакомо.