Пока Клер заполняла чек, Моника выписала рецепт.

— Для желудка попринимаешь гель. И тот же спазмолитик, который я тебе уже назначала.

Женщины с улыбкой обменялись бумажками — чек на рецепт, словно скрепляли внимательно прочитанный и одобренный договор. Моника, расслабившись, откинулась на спинку стула и вытянула под столом ноги.

— Сколько ты уже из дома носу не высовывала?

Клер к этому привыкла. Монике никогда ее не понять. Подруга ее искренне недоумевает, как можно жить, ограничив свой горизонт чтением чужих опусов и окном во двор. Не имея понятия о теории незаконности, придуманной Клер, она твердо верила, что вся ипохондрия пациентки исчезнет без следа, стоит той лишь изменить образ жизни или хотя бы ее ритм. Она не забыла потрясший ее случай с одной пациенткой, которая излечилась от глубокой депрессии, просто поменяв в квартире местами гостиную и спальню. Чтобы улучшить самочувствие и стереть из памяти неприятные воспоминания, совсем необязательно, считала она, предпринимать колоссальные усилия, уродоваться до смерти или мчаться на край света.

— Да неделю всего. Работы было — не продохнуть. Легран из меня все соки выжимает. Все денег заработать мечтает, — хохотнула она.

— Неужели тебе не хочется заняться в издательстве чем-нибудь другим? — спросила Моника. — Пиаром, например? Ты бы хоть с людьми виделась. Ну там коктейли, салоны, телевидение… — Она с мечтательным видом уставилась куда-то над головой Клер. — А?

— О нет, — ответила Клер. — Ловить ошибки, нелепости, повторы, штампы — вот это мне нравится. Я — как криминалист отдела научной экспертизы. Выискиваю ДНК, вынюхиваю следы, выдвигаю гипотезы…

Моника выглядела разочарованной. Среди ее пациентов числилось несколько сотрудников издательств и писателей. Их странноватый мир, чуть старомодный и изысканный, притягивал ее — человека прагматичного и мало склонного к компромиссам. И она не понимала, как Клер может противостоять его обаянию и не пытаться использовать свою к нему причастность.

— Слушай, а ничего, если я у тебя попрошу снотворное?

Ни слова не говоря, Моника протянула руку, в которую Клер вложила рецепт. Врач дописала в нем еще одну строчку и вернула рецепт пациентке.

— По четверть таблетки на ночь, не больше.

Они молча, с полуулыбкой, посмотрели друг на друга.

— Знаешь, Клер, ты никогда не обретешь тишины, как бы ни пряталась. Это как застарелые болячки. Конца им не бывает.

— Ты права. Я знаю. Я очень хорошо знаю, что всегда буду слышать шум. Звяканье, гул, звонки… Всякие непонятные звуки, не имеющие смысла, производимые неизвестно кем, доносящиеся неизвестно откуда. Рано или поздно они сведут меня с ума. Вот, смотри, возьмем, например, стиральную машину. Самая долгая программа стирки рассчитана на полтора часа. Ты всегда можешь определить, сколько там еще осталось. Ага, уже идет отжим, значит, еще двадцать минут — и все. Одно это уже утешает. И как ни странно, многие не переносят музыку, считают ее шумом. А вот телевизор — не считают. И знаешь почему? Потому что у людей не все дома. Они принимают телевизор за живое существо. Лично я никогда не перепутаю живой голос с голосом из ящика. Есть между ними такое малюсенькое различие, но мне и полсекунды хватит, чтобы отличить искусственное от естественного. Подлинное от сомнительного. Забавно, но живые голоса меня совсем не раздражают. — Она вдруг прервалась, осознав, что несет бред, и уставилась на Монику. — Ну ладно, мне пора, — проговорила она. — Еще к Леграну надо зайти. — Клер приподнялась со стула, собираясь встать, но тут же плюхнулась обратно. — А знаешь, — уже более спокойно произнесла она, — у меня новый сосед. Японец. Удивительный тип. — Немного помолчав, она продолжила: — Вот именно — удивительный, это определение подходит к нему как нельзя лучше. Я рассказала ему про свой страх перед шумом. И он мне объяснил, что жители Запада часто думают, что для медитации, например в дзен-буддизме, человеку необходимо тихое место. Так вот, ничего подобного! Наоборот, как они сами говорят, надо сесть где-нибудь в проходе, в дверях из одной комнаты в другую, где всегда шумно и кто-нибудь ходит, потому что для медитации — это самое лучшее место. Интересная идея, не находишь?

— А где он работает, этот твой японец?

— Он говорит, что в японском посольстве. На самом деле я не знаю, чем он занимается.

— Шпионажем, чем же еще! — громко засмеявшись, воскликнула Моника. — И часто ты с ним видишься? — Она поднялась, давая Клер понять, что услышала стук входной двери, — значит, пришел очередной пациент.

— Раз или два в неделю. — Клер подошла к Монике и чмокнула ее в обе щеки.

— Если что не так, позвони.

Клер ничего на это не ответила. Она покинула кабинет и чуть ли не вприпрыжку спустилась по лестнице, внезапно ощутив себя юной и полной сил. На улице, как она убедилась, стояла отличная погода. Небо голубело, и дул легкий ветерок — в самый раз, чтобы представить себе, будто сидишь на морском побережье.

Она слегка покривила душой, сказав, что торопится. Легран ждал ее к часу, не раньше. Ей нередко случалось притворяться опаздывающей, лишь бы поскорей избавить людей от своего присутствия — проклятого присутствия, порой такого надоедливого.

Клер обожала сквер, примыкавший к кабинету Моники, находя его чрезвычайно соответствующим духу парижского Левого берега. Иногда после консультации она присаживалась здесь передохнуть. В то утро в сквере толклось полно народу. Ее любимая лавочка располагалась рядом с фонтаном, в тенечке. Конечно, садясь на нее, она подвергала себя риску сделаться мишенью для птичьего помета — вероломные голуби привычно кучковались в ветках соседних деревьев. Однако за двадцать лет жизни в Париже Клер накопила кое-какой опыт и пришла к выводу, что «с учетом того, сколько в этом городе голубей, случаи, когда тебе нагадят на голову, довольно редки». Она вытащила рукопись, намереваясь еще раз перечитать сомнительный пассаж, в котором автор столь смело балансировал на грани французского языка и арго, что поневоле закрадывалась мысль: а уж не шизофреник ли он. Она еще не успела углубиться в работу, когда ее взгляд привлек мальчик, игравший возле скамейки. Клер словно завороженная следила за его движениями. Он сыпал песок в какую-то игрушку с вертушкой — как только песка в воронке набиралось достаточно, вертушка начинала вращаться. Ребенок предавался своему занятию с таким сосредоточением, что казалось, вкладывал в него все силы без остатка, и Клер глаз от него не могла отвести. Она очень любила детей. Общаясь с самыми разными людьми, по поводу и без повода она повторяла, что дети — это чудо, как будто с гордостью провозглашала клубный девиз. Часто в ответ она слышала деликатные, а то и не очень напоминания, что «в повседневной жизни дети — это тот еще геморрой», что она переводила как: «Да что ты об этом знаешь, у тебя-то детей нет». Но именно это обстоятельство и позволяло ей относиться к ним с такой нежностью. Ее восхищала их серьезность, их чувство собственного достоинства. Думая о них, она чувствовала, как к горлу подступают слезы, и понимала, что эти слезы принадлежат той вызывавшей вечное недовольство родителей девочке, какой она была когда-то. Ей нравились их умненькие глазки, которые они отводят в сторону, когда им велят с кем-нибудь поздороваться, их пухлые, как у ангелочков Боттичелли, ручки и та несмелая улыбка, какой они улыбаются в метро незнакомым людям. Она восторгалась тем, с каким вниманием они слушают того, к кому испытывают доверие, и находила их способность заполнять минуты одиночества гениальной. Предоставленные тирании всемогущих родителей, они остаются прекрасными, разумными и потрясающе смелыми.

Мальчик поднял голову и взглянул на Клер. Личико его не выражало ровным счетом ничего. Его мать, сидевшая тут же, на скамейке, разговаривала по мобильному телефону, время от времени удостоверяясь, что ребенок никуда не отошел. Интересно, подумала Клер, она сознает, что творится возле нее? Ее сын только что одержал огромную победу, насыпав в воронку достаточно песка, чтобы заставить вертушку вращаться. Он сейчас нуждался в одном — материнском одобрении — и поднялся, демонстрируя свое достижение этой занятой женщине, которая немедленно распахнула пошире глаза, изображая притворное изумление. Малыш снова уселся на землю. Клер покинула сквер. Она вспомнила об Ишиде и задумалась, есть ли у него дети. К сорока пяти годам он наверняка должен иметь в своем активе несколько предыдущих жизней.