— Спокойной ночи! — крикнула она в лестничный пролет.

Ишида замер возле двери, невидящим взглядом уставившись на связку ключей, которая покачивалась в замочной скважине, словно гипнотизируя его. «Я не должен с ней видеться, — сказал он себе. — Я не имею права вовлекать ее во все это. Это слишком опасно для нас обоих».

Вытянувшись под одеялом на широкой двуспальной кровати, Клер неподвижно лежала на спине — точь-в-точь Элеонора Аквитанская, навеки застывшая в своем деревянном наряде. Широко распахнутыми глазами она смотрела в потолок, а ушами ловила каждый шорох — ни дать ни взять заяц, понимающий, что в тишине леса его выслеживает охотник. Медленно текли минуты, и она уже начала засыпать, когда вдруг услышала у себя над головой звук шагов. Желудок съежился болезненным спазмом, как будто его сжала чужая рука. Она различила далекий и едва слышный звонок мобильного телефона, еще шаги, приглушенный голос. И снова стало тихо. «Этот мужчина живет один, — подумала она. — Но когда же к нему успели завезти мебель? Тайна, покрытая мраком. Я сидела дома весь день, почему же я ничего не видела?», — терялась она в догадках. Потом положила ладонь себе на живот, в районе пупка, и принялась выполнять комплекс дыхательных упражнений. В голове ее звучал голос Кристиана Дитриха, ее мануального терапевта, дававший ей указания: «Глубокий вдох всей грудной клеткой. Выдох. Медленно, на уровне брюшного пресса. Выдох должен быть длиннее вдоха. Представь себе воздушный шарик, из которого потихоньку выходит воздух». Дитрих потратил массу времени, пытаясь внушить ей все эти образы — воздушный шарик, поток воздуха, струящийся через все тело, от макушки до щиколоток, и особенно «молчание органов», про которое он без конца твердил и смысла которого она не понимала. Постепенно она успокоилась. Мозг напитался кислородом, и страх из него ушел, переместившись в тяжелый, тревожный, изобилующий странными символами сон.

Каждое утро, спустившись к почтовым ящикам за газетой, Клер устраивалась на кухне с полным чайником и читала новости начиная с последней страницы. Она просматривала рубрику «Культура», пропускала спортивный раздел и надолго застревала на производивших на нее самое мрачное впечатление страницах, посвященных экологии, в первую очередь — проблемам здоровья. У нее не хватало сил запретить себе припадать к этому дополнительному источнику беспокойства, и она с самоубийственным упорством вновь и вновь погружалась в катастрофические подробности удручающего состояния планеты и человеческого тела. Наконец она добиралась до первой полосы, но чаще всего оставляла ключевую статью номера без внимания. Политика все больше раздражала ее. Убежденная в том, что ей никогда не избавиться от навязанных родителями мнений, она не находила ничего увлекательного в том, чтобы следить, куда катится мир. Это в равной мере касалось и политики, и религии. Кого ты поддерживаешь, а против кого протестуешь, целиком зависит от полученного в семье воспитания.

Поэтому со дня совершеннолетия она раз и навсегда решила вопрос, голосуя за левых, — так другие ходят в церковь на Пасху и Рождество.

Она дочитала очерк, посвященный известному актеру, и задумалась над одной оброненной им фразой, которая ее поразила. Сколько он себя помнил, признавался актер, всегда испытывал скуку. Скука подстерегала его в любое время суток и где бы он ни находился. Его искренность восхитила Клер. Она часто замечала, что люди склонны считать скуку постыдным пороком, который следует тщательно скрывать. Сама великая специалистка в области скуки, она считала делом чести не обманывать себя и других. Однако стоило ей заговорить с кем-нибудь на эту тему, как в ответ она слышала пылкое и убежденное: «Ну уж нет! Лично мне скучать не приходится! Слава богу, мне есть чем заняться!» Она не настаивала. Сидя в пижаме за кухонным столом, она рассматривала красивое лицо стареющего актера, уставившего печальный взор голубых глаз в объектив фотографа. В приоткрытое окно ее желтой кухоньки вливался мягкий ветерок, слегка отдающий кофейным ароматом. У всех жильцов дома кухни выходили во внутренний двор. В теплые дни до Клер доносились звуки стряпни, звяканье столовых приборов, посвистывание скороварок и бесконечные в своем разнообразии запахи, заставляя ее воображать себя в Италии — такой, какой она ее себе представляла.

Внезапно снаружи донеслись громкие голоса, нарушившие безмятежность утреннего ритуала. Она привстала закрыть окно — так, увидев в общественном месте незнакомого человека в слезах, мы торопимся отвести от него взгляд. Впрочем, любопытство взяло верх над деликатностью, и она опять опустилась на стул, прислушиваясь. Действующие лица дурной пьесы, что разыгрывалась в то утро, были ей хорошо знакомы.

Семейная пара — их звали Луиза и Антуан Блюар — занимала квартиру этажом ниже. По тону голоса Антуана, припадочно метавшегося от истеричного визга до смертельной обиды, она поняла, что он вне себя. Клер не испытывала никакой симпатии к этому маленькому, тощему, плешивому мужичонке. В ее собственной табели о рангах он занимал строчку, отведенную тем, у кого «от головы воняет носками». Еще в детстве, когда ее ровесники собирали брелоки, обертки от шоколада «Пулен» или комиксы из журнала «Пиф», она коллекционировала причуды и бзики окружавших ее людей. Как только появлялось хотя бы два персонажа, наделенных общей чертой, она заводила для них новую рубрику. Став взрослой, она все еще применяла тогдашние ярлыки, которые в общем и целом остались неизменными. Многие фигурировали сразу в нескольких категориях. Так, сосед удостоился упоминания в двух: «Те, кто начинает тыкать, не успев поздороваться» и «Те, кто хлопает дверью». Впрочем, в малопочтенном списке «воняющих носками» Антуан Блюар соседствовал с одним английским певцом, суперзвездой 80-х, и автором комиксов, с которым она иногда сталкивалась в издательстве.

Луиза нравилась ей больше, чем ее муж. Сорокалетняя блондинка, неизменно благоухающая дорогими духами, она чем-то отдаленно напоминала Дельфину Сейриг[5]. Клер, которую затурканные продавцы в магазинах порой встречали приветствием: «Добрый день, месье!» — преклонялась перед такими ухоженными женщинами. Не вынося вульгарности, она восхищалась манерными актрисами, в которых не осталось ничего естественного и которые бесили всех остальных. Ей нравилось, когда женщины умело подчеркивали свою красоту, и она ничуть не завидовала их женственности, потому что сама видела образцы для подражания исключительно в мужчинах.

— Ну все, Луиза, с меня хватит! — разорялся Антуан. — Я сыт твоим враньем по горло! И нечего вешать мне лапшу на уши своей работой! Я, между прочим, тоже работаю! И при этом сижу с Люси!

Настала тишина. Клер затаила дыхание. Может, перешли в другую комнату? Но тут до нее донесся злобный, свистящий голос Луизы. В окне напротив Клер заметила мадам Шевалье — та тенью двигалась вдоль стены своей голубенькой кухни. Какую же аудиторию собрал скандал, устроенный Блюарами!

— Одного понять не могу — зачем ты вообще выходила замуж? — опять завелся Антуан. — Зачем заводила ребенка? Зачем тебе дочь? Чтобы было кому тобой восхищаться в ближайшие двадцать лет? Угадал? Чтобы не торчать одной, когда станешь старухой и впадешь в маразм? Или Люси тебе нужна как аксессуар к тряпкам? — Сосед засмеялся презрительным, гнусавым смехом. — С тебя станется! Она для тебя вроде украшения… — Он замолчал, и во дворе повисло гробовое безмолвие. — Самое ужасное во всем этом, — безнадежно добавил он, — что она все равно тебя любит…

Сидя возле кухонного окна, Клер подумала, что сегодня Антуан показался ей не таким уж противным. Надо отдать ему должное, говорил он убедительно и упреки выдвигал справедливые. Наверное, с годами он становится лучше. Она потихоньку открыла окно пошире, чтобы слышать Антуана, который понизил голос чуть ли не до шепота: