Ишида умолк. Клер представила себе эту сцену. Жене Росетти она придала черты актрисы, портрет которой видела на обложке журнала в приемной Моники. Ей стало холодно. Она не ошиблась — смерть действительно бродила где-то рядом.

— И вас не арестовали?

Ишида тихо вздохнул и медленно повернулся к Клер. Он смотрел на нее так пристально, что она закрыла глаза, словно хотела защититься.

— Он жаждет отомстить мне лично. Он поставил своей целью отравить мне каждый миг жизни. На протяжении всех этих лет он таскается за мной, как верный пес. Я бросил свое занятие, переговорил со всеми, с кем следовало переговорить, уехал за границу — все для того, чтобы избавиться от него и его глупой мести. И мне это удалось. Три года назад в Нью-Йорке он меня потерял. Он чудился мне повсюду, но каждый раз оказывалось, что это не он. Это была лишь память о нем. Тогда я позволил себе осуществить давнюю мечту и поселиться в Париже. Но в тот день, когда в окне над вашей квартирой загорелся свет, я понял, что он меня нашел.

— Но как это ему удалось? — спросила Клер. Ей совсем расхотелось плакать.

— Он занят только этим, больше ничем. Любое дело удастся, если вы посвятите ему все силы без остатка. Вы и сами отлично это знаете, верно?

Она не поняла его намека и спросила:

— Вы полагаете, что он никогда не остановится?

— Почему же, остановится. Когда убьет меня.

Долгое молчание, повисшее между ними, позволило Клер осмыслить все события последних недель в свете того, что она только что узнала. Удивительных, захватывающих, невероятных событий.

— Знаете, у него роман с моей соседкой снизу. Ну, мне кажется, что роман.

— Значит, он должен торопиться. Разделаться со мной и обрести свободу.

— Вы так говорите, как будто это какой-то рок.

Клер охватил ужас. Сидящий рядом с ней Ишида вдруг показался ей маленьким, хрупким и бесконечно печальным.

— Вы помните нашу с вами первую встречу? — спросил он.

Она кивнула, не глядя на него.

— Вы заговорили о романах Кавабаты. Это было странно. Незнакомка, женщина с Запада… И рассуждает о старом писателе, его белых куклах и неизлечимой тоске…

Клер почувствовала себя счастливой. В этом саду, между светом и тенью, она наконец вновь узнавала своего друга и его тихую речь.

— А вы, — подхватила она, — объяснили мне, что Кавабата — это еще не вся Япония, как Камю и Жид — еще не вся Франция.

— Да. Несмотря на все ваши усилия, да и наши тоже, мы остаемся для вас непознаваемой страной. — Он замолчал и медленно провел ладонями по своим ногам.

Клер обратила внимание, что сегодня его присутствие никак не ощущалось. Он сидел рядом с ней — невесомый, не издающий никакого запаха — как будто его здесь не было.

После паузы он снова заговорил:

— Согласно правилам, в наших садах нельзя с одного взгляда обозреть все сразу, в каком бы месте ты ни находился.

Клер испугалась. Этот человек был ей дорог, она не хотела его терять.

— Что вы намерены делать?

— Еще не знаю.

— Вы уедете?

— Не знаю, — повторил он.

— А я знаю. Уедете, — сказала Клер немного агрессивно. Она и желала этого, и боялась. — Я приобрету для вас почетный статус воспоминания. Экзотического воспоминания, — добавила она.

Ишида поднялся, осмотрелся вокруг, сделал несколько шагов к песочнице, глядя себе под ноги, и снова сел рядом с расстроенной и бледной Клер. От головной боли у нее кривилось лицо.

— Я просто очень усталый человек, — сказал он.

— А я и не требую от вас, чтобы вы были кем-то другим, — ответила она.

Тогда он опустил голову ей на плечо и замер. Клер показалось, что время остановилось. Она закрыла глаза, наслаждаясь счастьем. Какой-то американский турист в наушниках на миг отвлекся от записанных на пленку пояснений гида и улыбнулся при виде странной парочки влюбленных, заснувших на скамейке в саду Музея Родена, возле пустой песочницы.

Пока Клер спала, Ишида исчез, оставив у нее на плече ощущение тяжести своей головы. Она поднялась было, но снова тяжело осела на скамью, провела ладонью по плечу и подумала, что от ее руки, которая гладила Ишиду, пахнет Дитрихом и что все это плохо кончится.

Она пообедала здесь же, не в силах покинуть место действия, потом остановилась возле статуи Бальзака, затерянной в одном из укромных уголков парка. Задрапированный в зеленоватый камень, ее любимый писатель тихо страдал посреди квадратика газона. С огромными ногами, ноздрями и бровями, с шапкой волос, загаженной голубиным пометом, этот гигант с болезненной стыдливостью выставлял себя напоказ любопытным туристам. «Глаза на мокром месте», — обругала себя Клер. От всего на свете готова плакать, даже от статуи Бальзака.

Проходя мимо охранника на выходе из музея, она поймала себя на странном ощущении — как будто она выплывала из сна, правда, на сей раз, в нем не было ни воды, ни рыб, ни резиновых сапог. Она провела мысленную ревизию своих чувств и приняла несколько безотлагательных решений: приняться за работу, каждый день поливать цветы, зайти к месье Лебовицу, съездить на выходные к сестре в Ла-Боль, тратить меньше денег на книги и перейти на более здоровую пищу. Шагая мимо парикмахерской, она дружески помахала рукой парням, теперь хлопочущим вокруг клиентов, чтобы показать, что у нее все хорошо, и добавила к списку «дел на новый год» визит в салон к парню с «вермишелью» на голове. Пусть сделает ей хорошую стрижку.

Клер приступила к выполнению своей программы строго по пунктам. Она добросовестно обдумала каждый из них, помучилась сколько положено и наконец успокоилась. После встречи в Музее Родена Ишида в доме больше не появлялся. Она регулярно заходила к нему домой, относила газеты, которые не помещались в почтовый ящик. Значит, он не отказался от подписки — хороший знак. Она садилась на его место, слушала джаз и предавалась мечтаниям. Клер не хотелось себе в этом признаваться, но она понимала, что квартира понемногу освобождается от следов своего владельца.

Луиза, в свою очередь, тоже написала Антуану записку, из которой следовало, что она-то никуда не исчезла. Она совершенно добровольно уехала с другим человеком. Искать ее «бесполезно», потому что «ты его не знаешь». В конце она уточняла, что больше никогда не вернется. О Люси в письме даже не упоминалось. Девочка приняла бегство матери с достоинством, на которое способны только дети. Немного позже она сказала Клер, что «с тех пор, как мама уехала, дома больше ничем не пахнет, странно, правда?»

Это высказывание поразило молодую женщину в самое сердце, и она тут же занесла его в свой список путеводных мыслей — наряду со словами Флобера о том, что «надо жить, как буржуа и думать, как полубог», которые незадолго до этого снова приняла как руководство к действию, как будто выпрямила согнутую спину. Она навещала мадам Куртуа, ела ее обжигающе горячий суп, выслушивала, не вникая в детали, ее рассказ обо всем, что случилось за день, и одновременно смотрела через окно гостиной телевизор, включенный у молодого соседа. С этого же наблюдательного поста Клер частенько следила за своей маленькой подружкой, как та, устроившись у отца на коленях, жевала сандвич и смотрела мультфильмы. Она несколько раз ходила в итальянский ресторан с месье Лебовицем, который таял прямо на глазах. Клер подумывала было купить старику вентилятор, но поняла, что дело вовсе не в летнем зное. Она узнала, что дочь Лебовица решила в свой следующий приезд увезти его с собой в Израиль. «Ты больше не можешь жить один», — заявила эта жирная, ревнивая дикарка. Клер не сомневалась, что старик предпочтет умереть и действительно умрет. Она проводила много времени с Люси, давая ее отцу возможность прийти в себя. Она знакомила девочку с парижским летом и учила ее играть в «туристов на террасе». Игра заключалась в том, чтобы угадать национальность иностранца (два очка) или хотя бы континент, с которого он прибыл (одно очко). Подруги ходили в кино и наслаждались прохладой залов. Клер показала ей Дебору Керр, про которую Люси сказала, что она «совсем как мама». Грета Гарбо ее немного напугала, зато Мэрилин Монро жутко развеселила — решительно девочка была неординарная. Они съели огромное количество мороженого и достигли совершенства в «Уно». По вечерам Клер возвращала ребенка отцу, погруженному в глубокую печаль и серому, как банковский клерк, каким он по сути и был. Он встречал их на пороге квартиры — расхристанный и несчастный. Она верила, что занимается другими, но и другие занимались ею. Так она и жила — осторожно, словно на ощупь.