— У вас завтра есть занятия?

— Нет. Принимаю экзамены в Париже.

— Ну и как ученики, все так же жульничают? Пишут шпаргалки — весь учебник на клочке бумажки? Рисуют татуировки из формул на руках? Прячут словари в туалете?

— Только не со мной.

Она встала и приоткрыла окно. Во дворе царила восхитительная тишина.

— Что-то жарко стало. И играть мне надоело. Я и не умею, и мы не играем, а разговариваем.

— Вот и хорошо. — Росетти собрал фигуры и слишком резко захлопнул коробку.

— Вы женаты? — Клер задала этот вопрос, не дав себе времени подумать.

— Я в разводе.

— А дети есть?

— Один. Жена живет в провинции. Мы редко видимся.

— У учителей длинный отпуск. — Прислонившись к окну, Клер спиной чувствовала задувающий с улицы мягкий вечерний ветерок.

— Дело не в отпуске. У моей жены кто-то есть. Это все довольно сложно.

Теперь инициативу допроса перехватила Клер. Она собиралась хорошенько выпотрошить его, пока он не убрался восвояси. Но он уже поднимался.

— Кто из вас кого бросил? Вы ее или она вас?

— Оба, — ответил он.

Он стоял посреди гостиной, которая от его присутствия сразу скукожилась, и в упор смотрел на Клер, тоже почувствовавшую себя маленькой.

— А вы?

Этот взгляд. Клер он нравился. Она даже подумала, что в этом мужчине есть отдельные привлекательные фрагменты: руки, голос, безнадежность, время от времени вырывавшаяся на поверхность и застилавшая его глаза бледной пеленой. Еще она подумала, что он вполне мог бы коснуться ее, потому что эти вещи всегда именно так и происходят, ни с того ни с сего, в смысле — между мужчиной и женщиной. Остатки животного начала. Но он не шелохнулся. Просто стоял и смотрел на нее.

— О, я! У меня тоже кто-то был. Несколько лет. — Она внимательно изучала жирные листы домашнего растения, чудом не загнувшегося у нее в квартире. — Аристократ. Да, именно так — лучше не скажешь. Человек, который одновременно и хотел и не хотел.

Она никогда никому не рассказывала о нем. Даже Ишиде. Даже Луизе, которая видела его несколько раз. Почему она заговорила о нем с Росетти? Наверное, и ее, как и месье Лебовица, посетило то же предчувствие, то же смутное впечатление, что этому типу суждено сыграть в ее жизни только случайную роль. История с человеком, которого она сравнивала с ангелом, давно превратилась в воспаленную болезненную рану, не поддающуюся лечению. Но это было все, что у нее от него осталось, если не считать двух-трех писем, даже не подписанных.

— И что же произошло?

— Я не люблю принуждать людей к чему бы то ни было. Я все ждала, что он наконец решится. Кончилось тем, что он ушел.

— Вы знаете, что он делает сейчас?

— Нет, — ответила Клер со вздохом и двинулась к входной двери.

Он потянулся за ней:

— А потом?

Клер устала и ответила совсем не так, как следовало бы:

— Да ничего выдающегося. Встречаюсь изредка кое с кем. — Она подняла глаза к потолку: — У вас телефон звонит.

Росетти сунул руку в карман и только тут обнаружил, что не взял с собой мобильник. Она открыла дверь.

— Вы что, слышите, как звонит мой телефон? — спросил он, старательно пряча удивление.

— Конечно. Он уже некоторое время надрывается.

Эти ее слова привели Росетти в ярость, и на сей раз он и не подумал ее скрывать.

— Я неплохо играю в рами, — примирительно сказала Клер. — И еще в уно[14]. Практикуюсь с соседской девочкой. А вот кони и прочая рать навевают на меня смертельную скуку…

— Не надо держать меня за дурака! И вообще — поостерегитесь. Вне своей территории вы не такая уж крупная птица.

— Разве не все мы такие? — с некоторой надменностью в голосе произнесла Клер. Несмотря ни на что, она не хотела с ним ссориться.

Но Росетти не оставил ей времени углубиться в тему. Он уже мчался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, в надежде успеть к телефону.

Клер рассматривала себя в зеркале ванной комнаты. Водилась за ней такая привычка — замереть в неподвижности и подолгу разглядывать себя. И как при бесконечном повторении одного и того же слова перестаешь понимать его смысл, постепенно ее собственное лицо теряло идентичность и становилось для нее неузнаваемым. Тогда она принималась его изучать. В какие-то дни оно ей нравилось, в другие — нет. Сегодня она смотрела на себя глазами Росетти. Конечно, она бы предпочла быть увиденной Ишидой — тогда ре черты выглядели бы мягче, а взгляд — не таким безумным. У нее за спиной висела влажная одежда, на фоне пожелтевшего кафеля казавшаяся закаменевшей. Клер заплакала. Она долго плакала перед своим отражением, послушно воспроизводившим красные пятна на щеках, затуманенный взгляд и рвущуюся из него боль. Ей было плохо. Ей не хватало Ишиды. Слезы, как всегда у нее, кончились внезапно. Приступ тоски пронесся, бурный и короткий, как летняя гроза. Она вытерла лицо, посмотрела на себя в последний раз, натянула пижаму и отправилась спать. От минувшей минуты не осталось ничего. Так уж она была устроена.

Вытянувшись в темноте, она размышляла. Что-то с этим типом было не так. Ей чудилась в нем какая-то угроза, и в голове возникали все новые и новые вопросы. Почему Ишида хотел, чтобы она уехала из дома? Чего она должна бояться? Или кого? Росетти? Почему он оставил такое короткое письмо? Из страха, что его прочтет еще кто-нибудь? Если он опасался Росетти, это могло означать: 1) что Росетти и Ишида знакомы; 2) что у них есть причины не афишировать свое знакомство; 3) что Ишида подозревал, что Росетти может войти к ней в квартиру без приглашения и обнаружить письмо; 4) что тип, свободно проникающий в квартиру соседа, с таким же успехом может проникнуть и в твою собственную… При этой мысли Клер инстинктивно натянула одеяло до подбородка. Обычно она не то чтобы засыпала, а скорее проваливалась в сон, словно в глубокую яму. Так случилось и на этот раз. Она ухнула во временное небытие, увлекая за собой обоих мужчин.

Проснулась Клер так же резко, как заснула. Прокручивая в памяти свои вчерашние вопросы, она сказала себе, что ей это все не нравится. Если воскресными вечерами она иногда и испытывала склонность поиграть, то за ночь ее настрой часто менялся очень круто. Она убрала постель и оделась — чуть тщательнее, чем обычно. Слегка подкрасилась, прыснула на себя духами. Открыла окна, чтобы проветрить помещение. У Ишиды — по-прежнему никаких признаков жизни, что печально. Над головой тоже — ни звука. Решив не тратить время на завтрак, она схватила яблоко, взяла портфель и вышла. В подъезде она столкнулась с мадам Куртуа и консьержкой — те торговались по поводу оплаты за глажку белья.

Мадам Куртуа была элегантная воздушная старушка — «бывшая красотка», как называла ее Луиза, возможно уже узнававшая в соседке из дома напротив будущую себя. Казалось, что с годами из нее постепенно улетучивалась жизненная субстанция, заставляя Клер думать, что люди начинают исчезать задолго до того, как умирают. Некоторое время назад она сделала попытку подружить с мадам Куртуа месье Лебовица, но ее план полностью провалился. Она быстро поняла, что старость — недостаточный повод, чтобы сблизить людей, и этим двум старикам было совершенно нечего сказать друг другу. Он принимал ее за ветреницу, она его — за выжившего из ума маразматика. Будь им и по двадцать лет, они все равно разбежались бы в разные стороны.

Мадам Куртуа выглядела недовольной. Отныне ее жизнь протекала расцвеченная таинственными случайностями, и в ней прошлое, настоящее и будущее слились воедино.

— Здравствуйте, мадам Куртуа! — крикнула Клер туговатой на ухо соседке.

— Вы не знаете, куда уехал месье Ишида? — с места в карьер вскинулась соседка, не утруждая себя ответным приветствием. — Вчера я столкнулась с ним на лестнице. Он тащил чемодан. И прошмыгнул мимо меня, как будто мы незнакомы. Я даже испугалась. До сих пор дрожь бьет…