Стрелка датчика топлива перевалила за последнюю красную риску, доходя до полного нуля. Что поделаешь, 'Дюркис' — не верх совершенства, его двигатели жадно пожирали горючее, почти полные баки опустели за каких-то три часа.

И тут это случилось.

Масканина словно головой окунули в горячую воду. Но даже вскрикнуть не успел от шока и боли. Дыхание спёрло, словно на грудь навалилось нечто непомерно тяжёлое. Задыхаясь и борясь с наступающим приступом паники, он вдавил педаль тормоза. В ушах нарастал звон, пульсирующий в такт сердцебиению, а зрение отказало вовсе. Он больше ничего не видел! Хоть глаза выдери — вместо зрения нечёткие и неясные, наплывающие друг на друга пятна. Пришла очередь осязания, руки переставали чувствовать то, к чему прикасались. Вскоре и сами руки, а за ними ноги и остальное тело переставали существовать. Только дикая, всё раздирающая головная боль. Внутри черепа во всю долбили кувалды, с усердием палача намериваясь расплющить голову в тоненькую лепёшку. Боль была такой, что хотелось выть, но он не мог выдавить ни звука. Вопль ужаса и боли так и не смог разродиться, застряв где-то в глубоко в горле. То, что навалилось на грудь, не давало ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Что это? Смерть? Явилась, обнажив свою безобразную личину? А что потом, конец мучениям и покой от всех жизненных невзгод?

Нет уж. Просто так он сдаваться не собирался. Много, слишком много у него скопилось злости, чтоб поддаться вдруг возникшему зову, обещающему покой и забвение. Не все счета оплачены. Да и в забвение он не верил.

Он пытался бороться — выбраться из БТРа, куда-то убежать, отчаянно желая понять, что же это с ним сейчас происходит. Сознание угасало. Угасало медленно, как будто не торопясь, неумолимо. Среди всего хаоса мелькавших и тут же растворявшихся мыслей, промелькнула одна — что, возможно, его хотят убить именно таким вот способом. Ментальным воздействием, подобным тому, что зомбирует заключённых в лагере. Так ли это или не так? А если так? А если это так, смог же он в лагере противостоять этому самому воздействию! Значит…

Всё это промелькнуло в голове за пару секунд. Бесконечно долгих, впрочем, секунд. Масканин успел ухватиться за эту забрезжившую надеждой мысль, ощущая, как скопившаяся в душе злость вот-вот готова вырваться. Надо только указать ей направление. Именно злость вытеснила нараставший ужас и притупила раздиравшую голову боль. Благодаря ей, мыслеформы становились всё чётче и ярче. Максим отстранился от самого себя, остановил внутренний диалог, и с некоторым даже удивлением как со стороны теперь смотрел на собственный вскрытый череп, по которому, резвясь, лупили, видимые как нечто материальное, кувалды, а чьи-то окровавленные, судорожно дрожавшие от напряжения, пальцы стискивали его обнажённый трепещущий мозг. Теперь он знал, что делать. Дикий, буйствующий поток, в раз получивший свободу, смял бесновавшиеся кувалды, покатился дальше, сметая все препоны. Максим чётко видел чужие руки. Вцепился в них, давил, грыз зубами и, наконец, наверное, от страха и отчаяния, создал мыслеформу до жути едкой кислоты. Залил ей всё, что воспринимал как чужое.

Раздался жуткий, как будто не человеческий вопль, в котором боль переплелась с отголосом удивления. Вопль этот слышался отнюдь не ушами, а как если бы кто-то чужой провопил внутри черепа.

И сразу стало легче. Лёгкие сами судорожно вздохнули. По мере того, как отпускала дикая боль в голове, начало возвращаться и зрение.

Ещё толком не придя в себя, Масканин вспомнил о крепыше. И испугался. Человек рядом с ним хрипел и выл, конвульсивно дёргаясь, раздирая собственное лицо, искажённое демонической гримасой непереносимого ужаса и нестерпимых мук. Масканин бросился к нему, попытался разжать его пальцы, вот-вот готовые выцарапать глаза. Но ничего не выходило. Не переставая истошно выть, крепыш извивался и зарядил коленом Максиму в пах, на что, однако, тот и внимания почти не обратил. Теперь Максим попытался проделать то же, что спасло его самого, но как на зло, никакие мыслеформы не выходили. Никак не получалось сконцентрироваться.

А драгоценные секунды, между тем, иссякали. Крепышу оставалось совсем не долго мучаться, если ему не удастся помочь. Проще его убить сразу.

Масканин аж дёрнулся от пришедшего озарения. Рука сама нащупала в сумке банку с тушёнкой. И сама, описав полукруг, приложилась по голове несчастного крепыша. Тот затих и застыл. Масканин и сам застыл, затаив дыхание. Переусердствовал? Приложил пальцы к шее. К счастью, пульс у крепыша прощупывался.

Максим облегчённо перевёл дыхание. Признался себе, что страшно рад, что случайно не убил, пусть и из добрых побуждений. Повезло, конечно, что озарившая его догадка оказалась верной. Похоже, воздействовать на человека можно только когда он в сознании. Он пошарил в хозяйстве товарища, достал сигарету и зажигалку. Последнюю, прикурив, вернул обратно. С первыми затяжками нервы начали успокаиваться. Но вот тело не хотело расслабляться. Мышцы оставались напряжёнными и дышалось, как после долгого забега в быстром темпе.

Крепыш теперь размеренно сопел, кажется, он просто спал, а не пребывал без сознания. А может сейчас так и было.

Докурив, Максим выбрался наружу, досадуя, что боль в голове до конца не улеглась. Но эта боль была сущей ерундой, слабым отголоском того недавнего, чуть не убившего ужаса. Поэтому, чёрт с ней, можно и потерпеть, (а куда денешься?) и вовсе забыть о ней.

За бортом господствовала тьма, не полная к счастью, но брести в потёмках — удовольствие сомнительное. Такой фактор, как время, тоже поджимал. Особо рассиживаться некогда. И как бы ему это не нравилось, придётся просто бросить тела велгонца и рыжего без погребения.

Как будто мысли о времени кто-то подслушал, откуда-то из далека, (а на самом ли деле из далека?), появился равномерный гул. И сложно было определить, приближается ли он или нет. Звук этот ни с чем другим Масканин спутать не мог, так могли гудеть только двигатели велгонского десантно-боевого вертолёта. Что ж, вот и авиация. А если у вертолёта ещё и тепловизор на борту, тогда, как говаривал какой-то напрочь сейчас забытый персонаж из прежней жизни, могло выйти совсем не весело. Сейчас Масканин не знал или не помнил, с какой дистанции можно засечь неостывшие движки 'Дюркиса'. Да и их самих засечь тепловизором можно, правда от этого существовал старинный испытанный метод — окунуться как следует в жидкую грязюку с головой. Или в воду. Откуда-то он знал, что раньше ему это помогало.

Авиация — авиацией, но не следовало забывать и о наземных поисковых партиях. Масканин вернулся обратно, минуты две расталкивал крепыша. Всё в пустую. Тот, кажется, провалился в глубокий сон, и на все попытки разбудить его, то стонал, то бормотал что-то бессмысленное.

Потеряв терпение, Максим с силой тряханул крепыша, да гаркнул прямо в ухо:

— Подъём!!! — и вновь затряс что есть силы. — Да вставай же, чтоб тебя!!! Слийжам на съедение брошу!

Помогло. Он даже удивился, когда Михалыч всё-таки открыл глаза и непонимающе уставился на него. Заметно было, что крепыш силился сообразить, где вдруг оказался и кто это тип, оравший ему на ухо.

— Вставай, Борислав Михалыч, — Масканин не смог скрыть в интонации раздражения. — Вставай, говорю! Самое интересное, ведь, пропустишь, как велгонцы обрадуются, когда будить тебя станут.

Взгляд крепыша изменился. Он дёрнулся, осмотрелся и пришёл в себя.

— А орать-то зачем? — в его голосе зазвучала обида. — Нельзя что ли было растолкать тихонечко?

— Ну да, тихонечко. И кофе в постель.

— Э-эх… — крепыш отмахнулся, пробурчав нечто матерно-неразборчивое. Похоже, и правда обиделся. — Язвишь мне тут, зеньки на меня вылупил. Ты что же думаешь?… Да у меня… Я же ведь… Измордовался я, уморило. Я ж, в твои годы…

— Стоп, стоп, Михалыч, — Максим поднял руки в жесте примирения. — Я могу прямо сейчас начать долго и цветасто извиняться, но у нас совершенно, понимаешь, совершенно нету времени на обиды и перечисления моих скромных достоинств. Тут где-то не далеко вертолёт барражирует. Склонен думать, что он может оказаться не один. Плюс наземная погоня. Так что, руки в ноги и мотаем отсюда, пока эти самые ноги не сотрутся.