— За что?

— За то, что я пыталась убить тебя.

— Нет, ведь когда-то ты спасла мне жизнь.

— Это все он!

— Кто он?

— Он, который велел мне убить тебя.

— Как он выглядит?

— Он большой. — Подняв руку под самый потолок, Ариадна провела ею отметину. — И очень сильный. Он… — Артефакт осекся и замолчал.

— В чем дело?

На лице девушки появилась лукавая улыбка.

— Он не велит мне рассказывать о себе. Он хочет, чтоб я занялась с тобой любовью.

Могучая рука схватила меня за плечо и прижала к горячему телу. Если это и была страсть, то я рисковал расплатиться за нее переломанными ребрами. Я уперся обеими руками в грудь артефакта, но Ариадна упрямо тянула меня к себе. С ее губ капала перемешанная с голубым слюна. Ну уж нет! Я присел и вывернулся. Однако стоило мне очутиться на свободе, как Ариадна вновь плотоядно потянулась ко мне.

— Я люблю тебя.

— Знаю, моя дорогая, — пробормотал я, отодвигаясь подальше.

— Я хочу тебя.

В мои планы не входило заниматься любовью с артефактом. Я сомневался в том, что подобная любовь может доставить удовольствие, а кроме того, это было острое ощущение из разряда тех, от которых зрентшианец предпочитал воздерживаться.

Артефакт напирал, тесня меня вдоль перехода. Я очутился в преглупой ситуации. Попытка разложить время ни к чему не привела, так как Ариадна поступила точно таким же образом.

Отступая, я достиг рубки. Стоявший подле нее часовой при виде громадного чудовища немедленно извлек плазменный пистолет. Огненный шар взорвался у самой головы артефакта, не причинив ему никакого вреда. Ариадна даже не удостоила это мелкое происшествие вниманием. Шепча слова любви, она упрямо преследовала меня. Мне не оставалось ничего иного, как юркнуть в дверь рубки, иначе любвеобильный монстр просто расплющил бы меня в своих объятиях. Часовой выстрелил еще раз, после чего попытался последовать моему примеру. Но не успел он сделать и шага, как гигантская рука Ариадны ласково опустилась на его шею, переломав позвоночный столб.

Я закрыл за собой дверь и для чего-то навалился на нее телом, словно надеялся таким образом помешать артефакту проникнуть в рубку. Артефакт не стал затруднять себя выламыванием двери, а просочился сквозь стену. Сначала появилась рука, затем ноги, часть туловища, голова, и наконец артефакт предстал перед изумленными взорами дежурной смены целиком. Меж астронавтов началась легкая паника. Кое-кто схватились за излучатели, но стрелять не спешили, то ли ожидая моего приказа, то ли сомневаясь в том, что смогут поразить чудовище. Другие прилагали усилия, чтоб оказаться подальше от невиданного существа. Я продолжал отступать, помахивая кауром. Я был готов пустить в ход свое смертоносное оружие, но что-то удерживало меня от этого шага. Какое-то подспудное чувство подсказывало, что следует выждать еще немного. Я пятился до тех пор, пока не ткнулся спиной в приборную панель.

— Я люблю тебя! — в очередной раз сообщил артефакт Ариадны и протянул руки, намереваясь заключить меня в объятия.

И в этот миг произошло то, что я, возможно, ожидал. Воздух пронизали три раскаленные невидимые полосы. Они вонзились в артефакта, и тот начал таять. Осев подобно рыхлой снежной бабе, он растекся в лужу жидкости, от которой через мгновение не осталось и следа.

Это был финал.

— Спасибо, Ттерр, — шепнул я.

— Мой долг помогать Большому Капитану.

Тумаиты зашевелились, вылезая из своих укрытий. Уперев кулаки в бока, я бодро провозгласил:

— Вы все были свидетелями того, как ваш капитан уничтожил литиня! Слава капитану!

Одни отреагировали сразу, другие немного замешкались. В результате мне ответил нестройный хор голосов.

— Слава!

Мне оставалось лишь растянуть бескровные губы в улыбке триумфатора…

По-видимому, это был день смерти артефактов. Сначала она пришла к Ариадне, а потом настигла и Гумия. Он ощутил ее приближение и пытался бежать. Он искал спасения в моих покоях, как будто они даровали право Эдема. Ничто не обладает правом вечной жизни. Лишь сама Вечность. И потому ей так больно, как больно нам в мгновение смерти. Сладкая боль, но от этого не перестающая быть болью. Вечность испытывает эту боль перманентно. В своем постоянстве она достойна пера Мазоха, облекшего аморальное в красный плащ естественности.

Гумий не хотел умирать, несмотря на то, что был лишь артефактом. Оставив рубку, он бежал в мои покои и спрятался там, укрывшись за портьерой. Смешно, он рассчитывал обмануть смерть, отделившись от нее расшитой тряпкой; ее, которую не могла остановить даже золотая броня саркофагов.

Когда я вернулся, смерть уже пришла. Она была где-то рядом, я ощущал ее незримое присутствие, выдаваемое тяжелым горячим дыханием, от которого исходил запах жаркой крови. Гумий чувствовал его тоже. Выбравшись из своего укрытия, он улыбнулся жалкой гримасой протрезвевшего сатира. Я видел, как на его глаза навертывается паволока слез. Он не хотел умирать, он испытывал ужас от осознания смерти. Это был самый серьезный его недостаток, о котором я знал. Однажды на Земле он признался:

— Я дрожу от одной мысли, что когда-нибудь мне придется умереть.

Помню, я был слегка удивлен подобным признанием. Смерть, сама по себе, никогда не страшила меня. Я мог бояться боли, предшествующей ей, позора проигравшего, торжества недруга, ставящего на грудь ногу победителя, абсолютного чувства утраты — мир без меня и я без мира. Но бояться смерти как таковой? Старушки с тифозным выражением лица? Дюреровского старика с косой? Все это представляется мне глупым, более того — пошлым. Неприлично бояться того, что неотвратимо. Да и что есть смерть? Переход из одного бытия в другое. Пусть даже это другое — небытие. Из дерьма в дерьмо — как выразился б философствующий могильный червь, питающийся дерьмом. Нет более здравого цинизма, чем этот. Как приятно, должно быть, размышлять о жизни, выглядывая из пустой глазницы обглоданного черепа. Мой дорогой, я вижу мир твоими глазами, pardon, глазом. Жизнь потому и не очень скучна, поскольку за ней есть смерть. Жизнь лишь потому чего-то стоит. Убери смерть — и что останется от жизни? Ровным счетом — ничто. Райские кущи, полные пресыщающих плодов, облезло-ласковых кошек и пресных женщин. Стоило откусить от яблока, чтобы понять — что есть вкус. Стоило вкусить смерти, чтобы понять, — что есть жизнь. Увы, порой понимание этого приходит слишком поздно.

Мне просто рассуждать об этом. Ведь я даже не уверен, что смогу умереть. Умрет одна суть, две, три, все пять. Но что-то останется, непременно останется. Когда я размышляю над этим, мне становится скучно, я с тоской ощущаю на плечах плащ Иеговы. Право, в такие мгновения мне хочется променять его на пурпурную тогу Цезаря. Или Цезарь, или ничто. Мне не хотелось, да и не хочется быть ничем. Nihil — пустота из пяти букв. Почему-то их всегда ровно пять. Пять — знак пустоты, шесть — знак смерти, которая наполняет пустоту жизнью.

Смерть мерно колебала тяжелые портьеры. Горло Гумия раздиралось прерывистым дыханием.

— Она здесь, Русий, — прохрипел он. — Я чувствую ее.

— Я тоже, — сказал я, кивнув. — И что же?

— Я боюсь умирать.

— Это не больно. Я видел смерть тысячи раз. Она живет миг, прибавляя к жизни последний знак.

— Она с к-косой, — заикнувшись, произнес Гумий.

— Стыдись, ты же воин! — сказал я, и тут же ощутил, насколько фальшиво прозвучали мои слова.

Но Гумий, казалось, не заметил этого. Ухватившись рукой за край туго облегающей шею туники, он с силой рванул его, раздирая материю на две полосы. Они упали вниз вдоль трепещущего тела двумя багровыми языками подобно кровавым струям. Смерть восприняла это как приглашение и начала приближаться. Я лишь чувствовал ее, а Гумий мог видеть. Застонав, он широко раскрытыми глазами следил за крадущимися движениями смерти. Внезапно он ухватился за мое плечо, мне показалось, что в его глазах мелькнула сумасшедшая надежда на спасение.

— Я знаю, зачем пришел сюда!