— Ты не поверишь мне, — прошептала Мария.

В голосе старухи была горечь, и Пауль понял, что невольно стал свидетелем ее главной беды. Этой женщине никто не верил. Тогда он осторожно прикоснулся к сухому старческому плечу:

— Я постараюсь.

— Это был бог. Его лик был нечеловечески прекрасен, а одежды сияли, подобно солнцу. Он спустился с неба на сверкающей колеснице, в какую не были впряжены лошади. Он не говорил ни слова, но я понимала его. Он возлюбил меня, а спустя положенный срок я родила сыновей.

— Двух?

— Да, двойню.

«Все интересней и интересней! — подумал Пауль. — Любопытно, что скажет, узнав об этом, Шева?!»

— Я верю тебе, — сказал Пауль. — Клянусь, верю! Но кто эти сыновья?

— Одного ты знаешь.

— Это Иисус! А кто второй?

Ответ старухи был туманен.

— Не все так просто, — сказала она. — Иисуса тебе еще предстоит узнать. Быть может, это случится завтра. А пока спи.

Мария поднялась с покрывала и направилась к дому.

— Постой! — окликнул ее Пауль.

Старуха покачала головой:

— Больше я не скажу ничего. Ты все узнаешь сам.

— Нет, я хочу узнать не это. Я хочу спросить тебя… Твое лицо. Оно отмечено печатью дряхлости и уродства. Но люди почему-то запомнят тебя прекрасной и юной. Почему?

Мария белозубо улыбнулась, и Пауль вдруг увидел перед собой прекрасное юное лицо девушки.

— Мир — иллюзия, и потому он представляется таким, каким его рисует твое сознание. Каждый живет в нем так, как подсказывает сердце. Каждый видит то, что ему хочется видеть. Один видит танцующую звезду, другой — замшелый камень. И нужно носить в сердце много огня, нужно носить в себе хаос, родить из них танцующую звезду. Так говорю я.

Пауль лишь рассмеялся в ответ, И смех его был почти безумен. То был смех человека, преступившего грань удивления, человека, который был уже не в состоянии удивляться. Ибо слова, произнесенные старухой Марией, сказал Заратустра. Вернее, он лишь должен был их сказать через восемнадцать веков. Слова сумасшедшего гения, начертавшего вечную фразу: «Also sprach Zarathustra»…

Солнце едва поднялось над землей, а Шева уже была на ногах. Сегодня ей нужно было много успеть. Предыдущий день выдался удачным. Сама того не ожидая, она спасла Лонгина, и ее доблестный поступок позволил ей беспрепятственно проникнуть к тому, кто был далеко не последней фигурой истории, которая должна была завершиться распятием человека, провозглашенного по истечении времени богом.

Пилат, не заслуживший бранной славы и не проявивший себя чем-либо заслуживающим упоминания на государственном поприще, был назначен управителем Иудеи. Многим это назначение показалось странным, ибо Понтий Пилат был человеком вздорным, порой даже глупым, а порой и без меры жестоким. Но Тиберий и сам был, как говорят, не без странностей, потому его выбор был не столь уж и нелеп, каким мог показаться вначале.

Доблестный наместник Иудеи начал с того, что приказал внести в город изображения императора, что вызвало неистовый гнев населения. Противостояние с разъяренной толпой закончилось не в пользу прокуратора. Он был вынужден отступить, но с тех пор затаил ненависть к обитателям вверенной ему провинции. Впрочем, выплеснуть ненависть на головы непокорных Пилат возможности не имел, ибо Тиберий, несмотря на все свои сумасшедшие выходки, государственные дела держал в руках твердо. Кроме того, трехтысячный гарнизон, находившийся в распоряжении прокуратора, был не такой уж великой силой в сравнении с многочисленным еврейским народом, добрых две трети которого если и не принадлежали к зелотам, то сочувствовали им.

С первых же дней пребывания у власти прокуратор не нашел общего языка со своими подданными и потому жил на положении завоевателя, запертого в осажденной крепости. Он не решался покидать дворец без эскорта из сотни воинов, а римляне предпочитали не появляться на улицах поодиночке и без оружия. Тех, кто отваживался на подобное безумство, поджидали острые ножи зелотов, от рук которых, погибало в иной месяц до полусотни добропорядочных римских граждан. В ответ Пилат устраивал облавы на бунтовщиков, распиная пойманных на крестах. Одним словом, в Иудее царил мир — тот самый мир, который более походит на войну. Но никто в империи не желал войны, и потому и римляне, и иудеи делали вид, что живут так, как положено жить добрым завоевателям и смирившим гордыню завоеванным. Пилат располагался во дворце Ирода, откуда рассылал по Иерусалиму и окрестностям отряды солдат, чтобы следить за порядком и защищать римских граждан и всех покорных Риму жителей Иудеи. Его жизнь была пресна, а победные реляции, достойные внимания кесаря, редки. Надо ли говорить, что прокуратора немало порадовало известие о том, что его солдаты разгромили отряд бунтовщиков, пленив его предводителя, известного разбойника Иисуса бар-Аббу. Пилат лично вышел на террасу поглазеть на убийцу и злодея. Здесь-то ему и была представлена Шева.

Прокуратор был приятно поражен мужеством римской гражданки, оказавшейся доблестней многих могучих мужей. Пока центурион Фурм во всех подробностях излагал наместнику суть подвига Шевы, Пилат внимательно изучал гостью. Она была довольно мила собой, а значит, тем более походила на роль героини, которые так любы сердцу кесаря, сената и римского народа. Это была настоящая римлянка, подобная тем, что преградили некогда путь восставшему против родины Кориолану или что жертвовали украшения во имя победы над кровожадным Ганнибалом. Это была новая Лукреция, и ее появление сулило много выгод Пилату, ибо Рим, как никогда, нуждался в Лукреции. Поэтому Пилат не только обласкал гостью льстивыми речами, но и тут же объявил в ее честь ужин.

На ужин были приглашены лишь самые близкие к прокуратору люди. Шева, которую привел в порядок цирюльник Пилата, облаченная в белоснежную с золотым шитьем тунику и отягощенная дорогими украшениями, подаренными гостье прокуратором, блистала, словно утренняя звезда. Собравшиеся были в восторге от юной госпожи, отличающейся не только завидным мужеством, но и обаянием и редким для женщины умом. Ужин прошел замечательно, став настоящим событием для римской диаспоры в Иудее. Ближе к концу его Шева сумела уединиться с Пилатом. Она вышла на террасу будто бы для того, чтобы подышать свежим воздухом. Прокуратор, чей взор весь вечер был прикован к гостье, последовал за ней.

— Красивая ночь, — вымолвил он.

Шева притворно вздрогнула и покосилась на хозяина:

— Да.

— И дальние звезды так манят.

Шева вновь покосилась на Пилата:

— Не такие уж они и дальние.

— Разве расстояния, в мириад раз превышающие то, что разделяет Иерусалим и Рим, не кажутся тебе большими?

«Любопытное замечание! Очень любопытное! — подумала Охотница. — Интересно, что бы сказал на это Пауль?» Прокуратор явно знал куда больше, чем должен был знать. Но зрачок сканера, граненым камушком темнеющий на пальце, безмолвствовал.

— Но отчего прокуратор решил, что эти расстояния столь огромны?

Пилат пожал плечами, широкими и слегка оплывшими:

— Мне всегда так казалось. Я не думаю, что солнечный диск меньше земной тверди, а звезды мне представляются солнцами, только находящимися дальше, чем наше светило.

— В первый раз слышу, чтобы звезды сравнивали с солнцем, — заметила Шева, имевшая достаточно четкое представление о космогонических воззрениях Отражения, куда ее занесло.

Прокуратор улыбнулся:

— Это мое личное мнение, и я не часто делюсь им.

— Понятно. — Шева уловила в глазах Пилата настороженность и улыбнулась. — Прокуратор хочет о чем-то спросить?

— Если прекрасная Марция не против.

— Нет. Спрашивай.

— Ты сказала, что принадлежишь к роду Фавониев?

— Именно так.

Пилат изобразил недоумение:

— Я хорошо знаю этот род, но никогда не слышал о тебе.

— Я принадлежу к египетской ветви. Мой дед осел там после гибели Антония.

— Он был сторонником триумвира?