— Как дом сберег, хан? Много заплатил?

Равиль скушал кусочек сыра, задымил сигаретой. На друга смотрел покровительственно.

— Забавный случай, Сапожок. Эти крысы рыночные, хоть с виду наглые, любой копейке рады до смерти. В ихнем муниципале двоим сунул по пять кусков, и на тебе — поправка в проекте реконструкции. Этот дом отныне архитектурный памятник, под охраной государства. Так-то!

Хочу после смерти казанской братве завещать… Так чего тебе надо от старого татарина? Говори.

Мышкин покосился в угол, где на коврике со стакашкой в руке скромно расположилась Роза Васильевна. Оттуда ни звука не донеслось, хотя они уже добивали первую бутылку. Дама только глазами пучилась, как сова.

— Ее не опасайся. Кремень-баба. Закаленная на спирту.

— Ксиву новую, хорошо бы натуральную, — сказал Мышкин. — Пушечку, хорошо бы «стечкина». Наличкой я не богат, тысчонок десять не помешают. Дальше видно будет.

Равиль щелкнул пальцами, и Роза Васильевна вспорхнула с коврика, как большая, темная птица. На столе нарисовались непочатая бутылка и свежая закусь. На сей раз — семга, располосованная на крупные, розовые ломти, и буханка орловского.

— Это в наших возможностях, — важно заметил Равиль. — С ксивой немного трудно. Денька два придется потерпеть. И что такого, да? Посидим здесь в укрытии, молодость помянем.

— Сегодня к вечеру, — сказал Мышкин. — Время не ждет.

Равиль надулся, бугристые щеки залоснились, и озорной взгляд потух.

— Ты же знаешь, Сапожок, я днем из дома никуда. Разве что Роза Васильевна проводит.

Женщина, успевшая вернуться на коврик с новым стаканом, хмуро отозвалась:

— Еще чего! Не пойду я с ним, раз он дерется.

— Роза Васильевна, примите глубочайшие извинения, — Мышкин говорил проникновенно и без тени иронии. — Кабы я знал, что вы Равилю племянница, никогда бы не посмел даже дыхнуть в вашу сторону. Не то что толкнуть в бок.

— За кого же ты ее принял? — прищурился Равиль.

— Думал, может, привратница либо повариха.

— А этих, значит, можно пихать? — не унималась самолюбивая родственница. — Раз в услужении, значит, не человек? Так, по-вашему, выходит?

— Не совсем так, уважаемая Роза Васильевна. Для меня каждая женщина в первую очередь будущая мать. Каким чудовищем надо быть, чтобы поднять на нее руку.

— Зачем же пихнул?

— Устал с дороги, трое суток не спамши. Вот и качнуло.

Равилю надоело их слушать, он достал из-под стола портативный телефон, вытянул антенну и очень быстро и четко сделал два звонка. Из его разговора с абонентами мало что можно было понять, кроме того, что созвонился он с добрыми, хорошими людьми, которые озабочены не только его собственным здоровьем, но также состоянием всех близких ему друзей и родственников, включая давно усопших. Слова «услуга», «ксива», «стечкин» и «баксы» промелькнули в потоке взаимных любезностей как некие незначительные междометия.

Повесив трубку, Равиль спросил:

— Ночевать здесь будешь?

— Если не прогонишь.

— Розуля, вызови для него Райку-Пропеллер. Пусть сбросит дурное семя.

Тут уж Роза Васильевна взъярилась не на шутку.

— Райку? Да ты в уме ли, Абдуллай? Ей пятнадцати нету, она мне как дочь, а ты со старым быком сводишь! Он же ее раздавит. Или покалечит. Шнобелем переломанным проткнет насквозь. А ей только жить бы и жить.

— Цыц, баба! — прикрикнул Равиль. Кинул Мышкину связку ключей. — Там от машины и от входной двери… Ступайте, ребята. Раньше уйдете, скорее вернетесь. Я буду ждать.

Мышкин наклонился к нему, и они вторично ласково соприкоснулись щеками…

Сели в черный «ситроен», поехали на Черемушкинский рынок. Мышкин за баранкой, Роза Васильевна на заднем сиденье. Всю дорогу она угрюмо молчала, но Мышкина это не трогало. Его вообще никогда не интересовало женское переменчивое настроение, хотя он умел угодить, если требовала обстановка.

С другой стороны, подумал Мышкин, раз уж свел случай, приручить бы ее не помешало. Он и сделал такую попытку. Когда застряли под светофором на Ленинском проспекте, обратился к ней с любезным вопросом:

— Давно с Равилем в упряжке, Розалия Васильевна?

В ответ услышал раздраженное: «Бу-бу-бу», — из чего понял, что никакая она для него не Розалия.

— При вашей прекрасной наружности, — галантно заметил он, — не к лицу вам такая хмурость.

У рынка показала, где припарковаться, и велела ждать в машине. Нырнула куда-то между ларьков, вспыхнув на прощание цветастым балахоном. Тут же к открытому окошку подскочили двое чумазых пацанов азиатского вида.

— Пиццу горячую, господин, кофе, булочки?! — заверещал один. Мышкин покачал головой: нет. Второй пацан отодвинул товарища в сторону, сунул мордаху чуть ли не в салон: — Девочки как сосочки, марафет, чего пожелаете?! — и расплылся в сальной, слащавой ухмылке.

— Сколько же тебе лет? — удивился Мышкин.

— Двенадцатый миновал, — солидно ответил пацан. — На цену это не влияет. На девочек твердая такса, но если господину нравятся мальчики, можно поторговаться.

— Торгуйся со своей несчастной матушкой, — посоветовал Мышкин. — Кыш отсюда.

Вышел из машины размяться, прогулялся по овощным рядам, не теряя «ситроен» из поля зрения. Поразило обилие восточных лиц, хотя привык к этому еще в Федулинске. Торговки почти всюду русские — полупьяные, разбитные, взятые откуда-то по особому набору, а за их спинами — удалая, беззаботная кавказская братва: режутся в карты, поддают, покуривают травку, заигрывают с покупательницами, но зорко следят за торговым процессом. Без их знака ни одна румяная славянка за прилавком не посмеет сбавить цену хоть на копейку либо подбросить червивое яблочко в довесок. Присмотр острый как нож, не дай Бог кому-то оступиться.

Прогуливающегося Мышкина провожали настороженными взглядами: как он ни горбился, ни прятал глаза долу, повадка у него подозрительная, чересчур независимая — это братва схватывает на лету. И конечно, спешит проверить чужака на вшивость.

— Тебе чего, солдатик? — окликнул его пожилой черноусый мордоворот. — Может, помощь надо?

И сразу с десяток темных глаз в него упулились, будто стайка шмелей сыпанула.

Мышкин никак не отозвался на товарищеский призыв, поспешил обратно к машине. Увидел, как заколыхался меж прилавков цветастый балахон — Роза Васильевна воротилась. Привела лысого, низкорослого бородача лет сорока от роду, которого по нации вообще невозможно определить: то ли турок, то ли грузин, но сойдет при нужде и за удачливого, верткого вьетнамца, промышляющего возбудительными мазями. В руках у бородача черная полотняная сумка с белыми застежками.

Уселись в машину: Мышкин с гостем на заднем сиденье, Роза Васильевна — впереди.

— Товар наш, деньги ваши, — улыбнулся бородач, и Мышкин поразился ослепительному синему сиянию его глаз, какие бывают только на иконах. И речь — без малейшего акцента. — Хозяйка посвятила меня в ваши проблемы. Значит, «стечкин» — и больше ничего? Без вариантов?

— Еще пару гранат было бы неплохо.

— Какие предпочитаете?

— Возьму югославские, пехотные, с пуговичкой.

— Не смею настаивать, но посоветовал бы итальянскую новинку. То же самое по весу, но удобнее. Задержка — пять секунд. Спектр поражения — десять метров. В руке лежит, как влитая. Гарантия — два года.

Мышкину понравилось предложение.

— Давай новинку… Сколько будет за все?

— Для такого клиента пойдет со скидкой. Полторы штуки, если не возражаете.

— Восемьсот, — сказал Мышкин. — Не держи меня за фраера, сопляк.

Сияющая гримаса на лице бородача мгновенно обернулась фигурой крайнего изумления.

— Извините, сударь, таких цен давно нету. Рад бы услужить, но ведь не свое продаю. Розанчик, подтверди!

Роза Васильевна, застывшая, будто беркут, на переднем сиденье, буркнула не оборачиваясь:

— Без меня сговаривайтесь. Я для него никто.

Мышкин не сумел сдержать улыбку. Спросил:

— «Стечкин» — номерной или левый?