— Тех тоже? — спросил Егорка. — Которые с Ириной остались?

— А ты чего предлагаешь?

Егорка не привык лукавить и, когда не было особой нужды, обходился без хитростей. С тоской озирал пихтовую красоту, рдяные мшистые склоны, только бы под ноги не глядеть. Сказал тихо:

— Наверное, Федор Игнатьевич, не смогу дальше у вас оставаться.

— Тебе и не придется.

Уже по дороге к стоянке, после того как прикопали мертвецов, Жакин объяснил, что Егорке так и так пора возвращаться домой. Оказывается, пришла весточка от Харитона: ему нужен помощник и, главное, большие средства в денежном эквиваленте. Егорка в унынии в сотый раз мусолил одну и ту же мысль, простую, как мычание, явившуюся уже из далекого босоногого детства: зачем он, собственно, уродился на белый свет? Из книжек помнил, что человек создан для счастья, как птица для полета, но не раз убеждался, что сочинивший эту нелепицу был либо мошенник, либо безумец. В том мире, где он жил прежде, у счастья бледно-зеленый лик американского доллара, и чтобы набить им карманы, следовало сперва перегрызть глотку ближнему (иногда и натурально). Родная матушка была первым человеком, который пытался ему втолковать, что другого пути к счастью нет. Он ей не верил: лучше сдохнуть, чем поддаться этой дури. Жакин открыл новый путь, просторный, вольный, путь воина и мудреца, на котором, казалось Егорке, он обрел истину. И чем все кончилось? Да все тем же — деньги, добыча, кровь, бандитская рожа и пуля в лоб. Куда дальше идти? Может, к Ледовитому океану? Жакин прочитал его мысли.

— Не мудри, Егор. Сапожок ждет. Ему помощь нужна.

— Кого-нибудь замочить? — горько усмехнулся Егорка.

— С этим бы он справился.

— Зачем же тогда?

— Давай присядем, отдохнем маленько.

Расположились на поваленном дереве, Жакин задымил. Ранний морозец похрустывал в лесных костях, тишина слезная, без мути, синь небес без единого облачка, с желтоватой искрой. Единственный внятный звук: раздухарившийся Гирей где-то поблизости ломал кустарник.

У Жакина лицо темное, стянутое морщинами в древний узор. Но ярко-синие глаза, как всегда, пылают неугасимо из-под выцветших бровей. Заглянешь в них невзначай, сомлеешь.

— Не печалься, Егорка. — Старик ласково прикоснулся к его руке, пытал синим взглядом, замешенным на жути. — То ли еще будет.

— А что будет?

— Нашествие, сынок. Они хотят нас под корень свести, а мы не дадимся.

— Кто они-то, кто? — вспылил Егорка. — И кто мы?

— Об этом ты лучше меня знать должен. Ты молодой, умный, сильный. К тому же — спаситель. Тяжко, конечно, спасителем быть, но кому-то надо.

— Ох, Федор Игнатьевич, пустые слова. Под ними ничего нет.

— Сам знаешь, не пустые. — Окутанный дымом, учитель самодовольно улыбался. — Коли пустые, почему горюешь?

— Я не горюю. Жить смутно.

— Это бывает. Сперва смутно, после ничего. Погляди хоть на меня. Сколько раз я себе говорил: амба, хватит. А утро придет, птичка чирикнет — и вроде терпимо.

— Как же вы один останетесь?

— Буду ждать вас с Харитоном. Управитесь, приезжайте на побывку. Невесту прихвати. Хочу поглядеть, какая она.

— Обыкновенная. Может, и нет ее. Может, у нее давно другой жених.

— Таких, как ты, бабы не бросают.

При упоминании об Анечке отлегло у Егорки от сердца.

Еще немного посидели, уже молча, любуясь уходящим, тускнеющим днем, впитывая горько-сладкий прохладный воздух. Так бы и просидеть, не вставая, несколько веков подряд.

Когда отдохнули, Жакин отправил Егорку в Угорье. Велел снять номер в бывшем Доме колхозника, а ныне — отеле «Манхэттен-плюс» и побыть там ухоронно денек-другой. Ждать его прибытия.

— Хорошо, — сказал Егорка — Только Ирину не трогайте, Федор Игнатьевич.

Старик озадаченно цокнул зубом.

— Что ж, разве из уважения к тебе. С другой стороны, она у них главная стерва, наводчица.

— Я знаю. Мне ее жалко.

— Как скажешь, сынок. Ты уже взрослый.

Шагов через десять Егорка оглянулся: старик будто растаял в чащобе. И пес издалека тявкнул прощально.

В Федулинске по спецуказу командора Рашидова провели генеральную перерегистрацию населения. Каждому аборигену по предъявлении паспорта или водительских прав ставили на тыльную сторону ладони черное, красивое тавро с эмблемой города — Георгий Победоносец, но почему-то не на коне, а верхом на верблюде, и не с копьем, а с ночным горшком в руке. В указе было сказано, что перерегистрация делается для более точного учета в виду предстоящей голодной зимы, тем не менее многие пытались избежать процедуры, затеянной для их же пользы. За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам — это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.

Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков — и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.

Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе. Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.

— Не буду скрывать, — добавил доктор, — я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…

— Сколько понадобится времени на коррекцию? — перебил Хакасский.

— Полагаю, дней пять-шесть, не больше.

— Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.

Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:

— Что об этом думаешь, Гога?

Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план «Барбаросса». Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие — мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества — о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…