Куда меньше, но все же значительно, занимала его и тема взаимоотношения человека и природы.

Если кто–то всеведущий (число не имеет значения), на самом верху, знает результат эксперимента, то он педагог, а не ученый. И мир наш ему не нужен. Ежели он ученый, то он не знает результатов эксперимента и мы нужны ему, дабы он мог познать себя.

В моменты житейских затруднений Лендер замечал за собой резкий рост потребности решить, пусть теоретически, все проблемы благоустройства человеческого общества.

Кантор, вызвавшись доставить Лендера к личному историку, не без удивления заметил, что сочинитель, несколько отрешенный и углубленный в себя, кротко и без прежней опаски сел в паромотор.

О да, его занимали проблемы общества…

Ведь от них происходили и его личные проблемы.

Лендер отправлялся к личному историку с тяжелым сердцем и в смятении разума. Он знал, что повышения рисковых выплат ему не одолеть. А как убедить историка, не имел понятия.

Историк идет по жизни задом наперед, но там, куда он смотрит, — видит лишь закономерность. Случайности же подстерегают его с противоположной стороны.

— Что вас гнетет? — прямо спросил Кантор, который был как мы уже определили, человеком, смело взирающим перед собою и не боящимся заглядывать вдаль.

— Истории о том, чего ты не пережил и никогда не переживешь, помогают тебе жить так, как если бы ты пережил это, — изрек Лендер основную аксиому своей профессии. — Но как, — горячо продолжил он, — пережить нам то, что отпущено? Почему общественный договор так порою осложняет нам жизнь?

— Надежда иссушает душу бесплодной негой, — ответил Кантор в духе Традиции. — Истории о несбыточном уводят в дали недостижимые. Вы уже достаточно пожили, для того чтобы убедиться в том, что деньги, что бы там ни говорили, определяют порою не только благополучие человека, но и саму возможность быть счастливым, однако вы еще слишком молоды для понимания, что они ничего не решают.

— Но послушайте! — воскликнул Лендер. — Мне предлагают пересмотреть мой рисковой договор в сторону повышения выплат только оттого, что я присутствую при расследовании. А как же вам, при вашей рискованной профессии, удается с этим справиться?

— Репутация, — ответил Кантор. — Я известен как человек, с которым ничего не происходит.

— Как это может быть?

— Ну, происходить–то происходит, — ответил Кантор, — однако ни к каким трагическим последствиям это еще не приводило. Я сумел доказать, что это именно мой путь. Я соответствую ему, он — мне. И иного не дано! Поверьте, что вы рискуете рядом со мною больше, чем я сам. И ваш историк прав.

— Тогда я оказываюсь в положении безвыходном и склонном к ухудшению.

— Вы драматизируете, — сказал Кантор покровительственно, — что может быть хуже безвыходной ситуации? Однако напирайте в разговоре на то, что ваше благосостояние, именно вследствие работы, которой вы сейчас заняты, должно возрасти, а количество опасностей, сопряженных с этой работой, не превышает обычное. Стойте на своем. Ведь у вас хорошая рисковая история?

— В целом неплохая, — задумался Лендер.

— Вот и славно, — сказал Кантор, останавливая паромотор у массивного старомодного здания, сама надежность которого должна была символизировать тот факт, что личные историки с тем только и существуют, чтобы никто не рисковал в этой жизни даром.

— Малая толика уверенности у меня уже есть, — сказал сочинитель с невеселой улыбкой, покидая салон экипажа.

— В крайнем случае, — заметил Кантор, — напомните, что во всем, что касается расследования, вы неотлучно при мне, а со мной, как известно, ничего не происходит.

На прощание антаер сказал, что навестит своего портного, а после будет ждать сочинителя в управлении полиции.

На чем и расстались.

Сыщик упруго взбегал по леопардовой дорожке, лежащей на мраморных ступенях…

Альтторр Кантор зашел к своему портному, совершенно не подозревая, что с этого момента жизнь его изменится необратимо и будет уже навсегда совсем не такой, как прежде.

Портной был не из самых престижных и популярных, что шьют новомодные спортивные куртки для молодых аристократов, но очень хороший мастер. Сказать по правде, этот портной шил для Кантора куртку для вождения паромотора, что говорит о нем немало. Тогда еще у Кантора был открытый экипаж, и требовалась специальная одежда.

Всемур Максимилиан был не чужд новых веяний. Он легко шел навстречу самым смелым идеям заказчика и охотно экспериментировал, сохраняя неизменным свой добротный, неуловимо старомодный стиль и совершенно исключительное качество.

Сыщика устраивал именно такой портной, который мог с энтузиазмом взяться за изготовление особого воротничка к сорочкам с вставляемой в него металлической пластиной, препятствующей удушению. Он же сконструировал для Кантора уникальный плащ, который легко превращался в комбинезон с капюшоном.

Макс по прозвищу Мур–мур был человеком немного эксцентричным, энергичным, эгоцентричным. Он принимал клиентов у себя на квартире на третьем этаже такого же добротного и старомодного, как сам Мур–мур, дома. Приемные часы были строго регламентированы. От начала первой четверти пополудни и до начала второй… Впрочем, для некоторых клиентов, таких как Кантор, он делал исключения.

Однако антаер не злоупотреблял любезностью мастера, и сейчас, явившись раньше нужного времени, испытывал некоторую неловкость. Ведь исключения лишь подтверждают правила, а правила мастера были строги!

Если клиент был просто клиент, то есть человек для Макса не интересный, то примерка длилась каких–нибудь четверть часа. А если клиент был приятен и интересен портному, то он мог засидеться и до полуночи. Ему подавали бутерброды, чай с вареньем, целебную воду, засахаренные орешки, фаршированные перепелиные яйца и селедку, которая считалась отдельным блюдом и приготовлялась с поразительным искусством лично портным, в строгом соответствии Традиции. Сам он никогда не отваживался откушать этого блюда, потому что был человеком болезненным, и предположение, что он может навредить своему организму, повергало его в мистический ужас. Но потчевать гостей лакомствами он любил и умел.

Альтторр Кантор любил поесть, но его немного смущал порядок, в котором подавались блюда у мастера Макса.

Приемная портного имела два выхода: на парадную лестницу и на лестницу черного хода. Это было общеизвестно. Но только немногие знали, что обширная квартира Макса состояла, по сути дела, из двух трехкомнатных квартир, имеющих выходы в два подъезда.

Всемур Макс находил это очень забавным.

В одной квартире у него была оборудована примерочная — приемная, мастерская и гостевая столовая, она же кенди–рум, которая примыкала к маленькой кухне–буфету, где готовились знаменитые бутерброды и смешивались напитки.

Там же стояли два циклопических самовара, в одном из которых охлаждалась вода для питья, а в другом постоянно был кипяток.

Альтторр Кантор исходил из того нехитрого постулата, что если самый лучший повар — это самый толстый повар, то так же верно, что самый лучший портной — тот, который всей душой привержен комфорту.

Невысокий и плотный, с ухоженными, но какими–то бесформенными усами, Мур–мур встретил сыщика как всегда радушно. Альтторр был не просто клиентом…

Мастер Макс шествовал навстречу, с достоинством неся впереди себя округлое, будто бы искусственно приделанное к нему спереди брюшко, обтянутое жилетом с вычурными узорами.

«Почему портные носят такие аляповатые жилеты? — в который раз уже подумал сыщик. — Просто цеховая традиция какая–то!»

Однако спросить об этом напрямую вновь не решился. По некоторым признакам, Максимилиан гордился такой упаковкой для своего живота и выпячивал живот с гордостью.

Булавки, воткнутые в левый манжет, являли собою второй непременный атрибут профессии.

Заказ сыщика был уже готов, о чем мастер и поведал немедленно, упирая на то, что фантазия клиента делает скромную жизнь простого портняжки увлекательной, придает ему чувство невольной сопричастности тем бурным приключениям, которыми полны будни антаера.