— Я слишком долго не расправлял крылья, — заговорил после долгой паузы Илай. — Тут ты прав. Я могу немногое. Какой из меня помощник?

Флай понял, что выторгует у собрата братскую помощь. Полдела он уже сделал.

Когда в скобяную лавку вошел последний посетитель, в сюртуке цвета кирпича, Илай и подумать не мог, что этот покупатель окажется воистину последним его покупателем. Не мог он предположить ни мгновения, о чем пойдет торг, и уж вовсе не мог догадаться, что с этого момента начался обратный отсчет времени его жизни.

Вот охотничья шляпа легла на прилавок, качнув пером, заткнутым за ленточку. Флай бросил рядом свой оливковый плащ, приобретенный, как и сюртук, в обмен на экипировку, полученную у человека из леса.

— Ты вроде бы собирался закрываться? — напомнил Флай. — Ночь на дворе… Дождь идет. Сегодня уж не наторгуешь ничего.

Соплеменник не оценил иронии.

Меж тем в песочных часах его судьбы упала новая песчинка.

И оставалось их совсем немного. Но и этого Илай не распознал.

Вся его жизнь была простой, бесхитростной и никчемной.

Ему посчастливилось создать семью (не всем фейери так везет), и даже, как он говорил, «размножиться». Тяжело жить, осознавая, что ты представитель исчезающего вида. Поэтому фейери самозабвенно делают детей, хотя это и сопряжено со многими трудностями как биологического, так и социального свойства.

Дети вызывали радость недолго — с ними было немыслимое количество проблем. Брак был сознательным шагом, а не зовом чувства.

Его жена и трое детишек жили в укромном месте на северном побережье в небольшом домике, который стоил ему многих трудов. Илай виделся с семьей редко и не слишком скучал в разлуке.

Не было в жизни лавочника Илая ни любви, ни больших радостей, ни свершений, только монотонная и серая борьба за выживание и сохранение тайны.

Были просветы в серости буден, но сам он, не развитый эмоционально, едва бы вспомнил хоть один счастливый миг после краткого тревожного детства.

Ему вовсе нечего было бы вспомнить перед смертью, если бы к нему не пришел соплеменник и не заговорил о тайном, будоражащем, вызывающем самые непривычные, но томительно–приятные чувства.

— А замочек? — вдруг вспомнил Илай.

— Что?

— Ты вроде бы хотел купить замок для двери?

Нелепый лавочник! О чем он только думает?!

— Может быть, позже, — печально усмехнулся Флай и отвернулся, потому что едва не уронил слезу умиления. Он слишком долго не говорил с людьми и еще дольше не имел дела с сородичами.

О каком замочке, для какой двери может идти речь перед ликом неотвратимой погибели всего сущего?

Флай мог думать сейчас только о мести и об орудии для мести. Но тому, кто слишком долго пресмыкался, как злобная саламандра, забыв, что рожден для небес, трудно перестать думать о мелких, ничтожных вещах.

— Может быть, позже, — повторил Флай.

— Ну да, ну да… — закивал лавочник и заторопился к дверям, запирать свой магазинчик, опускать на окна добротные дубовые ставни, сползающие прихотливо вырезанной панцирной чешуей.

Илай суетился и нервничал. Оно и понятно. Древняя легенда постучалась в его дверь. Песок в песочных часах падал.

— Значит, ты считаешь, что будет война? — тихонько спросил Илай.

— Так верно, как верно убивает смертельный голос, — подтвердил Флай безапелляционно.

— И ты думаешь, что можешь повлиять на это? — сомнение в голосе лавочника мешалось с почтением к грандиозности цели соплеменника.

— Нет, мне это не дано. Я могу лишь отсрочить неизбежное. И помешать тому, кто сам не ведает, что творит, подтолкнуть мир к пропасти. А тем, кто умеет летать, пропасть не страшна. Нам нужно только вовремя ее заметить. Только быть начеку.

— Да, да… — Илай качнул рукоятку возле стены за прилавком, и широкая дверь с витражным переплетом посередине откатилась в сторону, лишь тисовые ролики издали легкий шорох, двигаясь по кленовым желобкам.

За дверью начиналась крутая деревянная лестница наверх, в жилые комнаты над скобяной лавкой.

— Так что решил? — Флай не торопился принять приглашение.

— То, что в моих силах, я могу сделать, — вздохнув, сказал Илай. — Ведь ты собираешься убивать бескрылых, как я понял. А это не отяготит мой полет. Лишь не проси многого.

— Не стану.

Флай выторговал у собрата братскую помощь. Дело слажено, и договор заключен.

Этот разговор имел еще и ритуальный подтекст. Лавочник убедился, что дело, в котором нужна его помощь, является не личным делом Флая, а нужным народу фейери. Он испытал облегчение оттого, что от него не понадобится «отяготить свой полет» участием в убийстве соплеменников, и, как ни странно, оттого, что это не потребует серьезных материальных вложений.

Не будь соблюден один из этих пунктов, Илай, весьма вероятно, не счел бы для себя возможным оказать помощь собрату, пусть даже находящемуся в крайне стесненных обстоятельствах.

Среди фейери материальная помощь вообще дело крайне редкое. Равно как и бескорыстие, которое они считают весьма подозрительным. Вот личная месть и дело, полезное всему народу фейери, — понятия, близкие сердцу каждого из них, если при этом не накладно.

Флай же заручился обещанием, после которого новоявленный помощник пойдет до конца, не отступится и не предаст, но, разумеется, оказывая поддержку только в рамках оговоренных отдельно пунктов. То, о чем удастся договориться, будет выполнено педантично и в полном объеме.

— А знаешь, — нерешительно начал Илай, — я все же чувствовал что–то уже день или два.

— Да?

— Да. Не очень явственное. Но тяжкое.

— Топотун? — улыбнулся Флай. — Ходит подле, тяжко ступая. Рождает непокой и страх, так?

— Да. Так. Может, я знал, что ты придешь. А может, еще кто–то. Я и сейчас это чувствую. А ведь ты уже здесь.

— Я уже здесь, это точно.

И Флай шагнул на лестницу с решительным предчувствием тяжелого разговора.

Орсон, помощник председателя милиции города Ран, не испытывал восторга от полученного задания. А поручено ему было дежурство в лесу, в палатке возле странного аппарата, прозванного «кингслейером», который был обнаружен при прочесывании леса в поисках беглеца из тюрьмы Намхас.

Вместе с Орсоном на дежурстве оказался Хиггинс, тот самый, что и обнаружил загадочную машину.

Орсон не без оснований видел в этом козни своего начальника — председателя милиции славного города Рэн Уильяма Тизла. Тот явно имел что–то против столичного антаера Кантора. И поскольку самому Кантору ничего не мог сделать, дабы доказать свое неприязненное отношение, отыгрывался на подчиненном.

Оставаясь честным перед самим собою, Орсон признавал, что сам сделал немало для того, чтобы вызвать недовольство своего шефа. Орсон чуть ли не сам вызвался выступить в роли аборигена–проводника, когда антаер гостил в их краях по делам расследования.

Сопроводив сыщика в Порт–Нэвэр и в Нэнт, Орсон вернулся дилижансом и немедленно явился к своему шефу с листком, на котором были написаны «рекомендации» антаера. Это стало вторым поводом для недовольства Уильяма Тизла.

— Никто не сможет научить меня следить за порядком в моем городе, — проворчал Тизл. — Я делаю это давно и хорошо. Иначе народ Рэна не избирал бы меня в шестой раз в председатели милиции.

— Но, шеф, — возразил Орсон, что в любой другой ситуации не возбранялось, — антаер показался мне весьма достойным господином и мастером своего дела.

— Показался? — Тизл хмыкнул. — Он и есть мастер. Изобличать и ловить преступников — его ремесло. Не будь он мастером, его не называли бы антаером. Но ты не понимаешь разницы между нами и им. Он занимается дознанием и поимкой злоумышленника тогда, когда преступление уже совершилось. Он делает это за деньги, по заказу. Сейчас же он ловит какого–то беглого. То есть доделывает работу, не очень–то хорошо сделанную раньше. Как это относится к нам?

— И как же?